– Что за вопрос, конечно, здесь, дорогой Фока! АрчибальдАрчибальдович шепнул мне сегодня, что будут порционные судачки а натюрель.Виртуозная штука!

– Умеешь ты жить, Амвросий! – со вздохом отвечал тощий,запущенный, с карбункулом на шее Фока румяногубому гиганту, золотистоволосому,пышнощекому Амвросию-поэту.

– Никакого уменья особенного у меня нету, – возражалАмвросий, – а обыкновенное желание жить по-человечески. Ты хочешь сказать,Фока, что судачки можно встретить и в «Колизее». Но в «Колизее» порция судачковстоит тринадцать рублей пятнадцать копеек, а у нас – пять пятьдесят! Крометого, в «Колизее» судачки третьедневочные, и, кроме того, еще у тебя нетгарантии, что ты не получишь в «Колизее» виноградной кистью по морде от первогопопавшего молодого человека, ворвавшегося с театрального проезда. Нет, якатегорически против «Колизея», – гремел на весь бульвар гастроном Амвросий. –Не уговаривай меня, Фока!

– Я не уговариваю тебя, Амвросий, – пищал Фока. – Дома можнопоужинать.

– Слуга покорный, – трубил Амвросий, – представляю себе твоюжену, пытающуюся соорудить в кастрюльке в общей кухне дома порционные судачки анатюрель! Ги-ги-ги!.. Оревуар, Фока! – и, напевая, Амвросий устремлялся кверанде под тентом.

Эх-хо-хо... Да, было, было!.. Помнят московские старожилызнаменитого Грибоедова! Что отварные порционные судачки! Дешевка это, милыйАмвросий! А стерлядь, стерлядь в серебристой кастрюльке, стерлядь кусками,переложенными раковыми шейками и свежей икрой? А яйца-кокотт с шампиньоновымпюре в чашечках? А филейчики из дроздов вам не нравились? С трюфелями? Перепелапо-генуэзски? Десять с полтиной! Да джаз, да вежливая услуга! А в июле, когдався семья на даче, а вас неотложные литературные дела держат в городе, – наверанде, в тени вьющегося винограда, в золотом пятне на чистейшей скатертитарелочка супа-прентаньер? Помните, Амвросий? Ну что же спрашивать! По губамвашим вижу, что помните. Что ваши сижки, судачки! А дупеля, гаршнепы, бекасы,вальдшнепы по сезону, перепела, кулики? Шипящий в горле нарзан?! Но довольно,ты отвлекаешься, читатель! За мной!..

В половине одиннадцатого часа того вечера, когда Берлиозпогиб на Патриарших, в Грибоедове наверху была освещена только одна комната, ив ней томились двенадцать литераторов, собравшихся на заседание и ожидавшихМихаила Александровича.

Сидящие на стульях, и на столах, и даже на двух подоконникахв комнате правления МАССОЛИТа серьезно страдали от духоты. Ни одна свежая струяне проникала в открытые окна. Москва отдавала накопленный за день в асфальтежар, и ясно было, что ночь не принесет облегчения. Пахло луком из подвалатеткиного дома, где работала ресторанная кухня, и всем хотелось пить, всенервничали и сердились.

Беллетрист Бескудников – тихий, прилично одетый человек свнимательными и в то же время неуловимыми глазами – вынул часы. Стрелка ползлак одиннадцати. Бескудников стукнул пальцем по циферблату, показал его соседу,поэту Двубратскому, сидящему на столе и от тоски болтающему ногами, обутыми вжелтые туфли на резиновом ходу.

– Однако, – проворчал Двубратский.

– Хлопец, наверно, на Клязьме застрял, – густым голосомотозвалась Настасья Лукинишна Непременова, московская купеческая сирота,ставшая писательницей и сочиняющая батальные морские рассказы под псевдонимом«Штурман Жорж».

– Позвольте! – смело заговорил автор популярных скетчейЗагривов. – Я и сам бы сейчас с удовольствием на балкончике чайку попил, вместотого чтобы здесь вариться. Ведь заседание-то назначено в десять?

– А сейчас хорошо на Клязьме, – подзудила присутствующихШтурман Жорж, зная, что дачный литераторский поселок Перелыгино на Клязьме –общее больное место. – Теперь уж соловьи, наверно, поют. Мне всегда как-толучше работается за городом, в особенности весной.

– Третий год вношу денежки, чтобы больную базедовой болезньюжену отправить в этот рай, да что-то ничего в волнах не видно, – ядовито игорько сказал новеллист Иероним Поприхин.

– Это уж как кому повезет, – прогудел с подоконника критикАбабков.

Радость загорелась в маленьких глазках Штурман Жоржа, и онасказала, смягчая свое контральто:

– Не надо, товарищи, завидовать. Дач всего двадцать две, истроится еще только семь, а нас в МАССОЛИТе три тысячи.

– Три тысячи сто одиннадцать человек, – вставил кто-то изугла.

– Ну вот видите, – проговорила Штурман, – что же делать?Естественно, что дачи получили наиболее талантливые из нас...

– Генералы! – напрямик врезался в склоку Глухарев-сценарист.

Бескудников, искусственно зевнув, вышел из комнаты.

– Одни в пяти комнатах в Перелыгине, – вслед ему сказалГлухарев.

– Лаврович один в шести, – вскричал Денискин, – и столоваядубом обшита!

– Э, сейчас не в этом дело, – прогудел Абабков, – а в том,что половина двенадцатого.

Начался шум, назревало что-то вроде бунта. Стали звонить вненавистное Перелыгино, попали не в ту дачу, к Лавровичу, узнали, что Лавровичушел на реку, и совершенно от этого расстроились. Наобум позвонили в комиссиюизящной словесности по добавочному N 930 и, конечно, никого там не нашли.

– Он мог бы и позвонить! – кричали Денискин, Глухарев иКвант.

Ах, кричали они напрасно: не мог Михаил Александровичпозвонить никуда. Далеко, далеко от Грибоедова, в громадном зале, освещенномтысячесвечовыми лампами, на трех цинковых столах лежало то, что еще недавнобыло Михаилом Александровичем.

На первом – обнаженное, в засохшей крови, тело с перебитойрукой и раздавленной грудной клеткой, на другом – голова с выбитыми переднимизубами, с помутневшими открытыми глазами, которые не пугал резчайший свет, а натретьем – груда заскорузлых тряпок.

Возле обезглавленного стояли: профессор судебной медицины,патологоанатом и его прозектор, представители следствия и вызванный по телефонуот больной жены заместитель Михаила Александровича Берлиоза по МАССОЛИТу –литератор Желдыбин.

Машина заехала за Желдыбиным и, первым долгом, вместе соследствием, отвезла его (около полуночи это было) на квартиру убитого, где былопроизведено опечатание его бумаг, а затем уж все поехали в морг.

Вот теперь стоящие у останков покойного совещались, каклучше сделать: пришить ли отрезанную голову к шее или выставить тело вГрибоедовском зале, просто закрыв погибшего наглухо до подбородка чернымплатком?