– Ну да, иконка... – Иван покраснел, – иконка-то больше всегои испугала, – он опять ткнул пальцем в сторону Рюхина, – но дело в том, что он,консультант, он, будем говорить прямо... с нечистой силой знается... и так егоне поймаешь.

Санитары почему-то вытянули руки по швам и глаз не сводили сИвана.

– Да-с, – продолжал Иван, – знается! Тут факт бесповоротный.Он лично с Понтием Пилатом разговаривал. Да нечего на меня так смотреть! Верноговорю! Все видел – и балкон и пальмы. Был, словом, у Понтия Пилата, за это яручаюсь.

– Ну-те, ну-те...

– Ну вот, стало быть, я иконку на грудь пришпилил ипобежал...

Вдруг часы ударили два раза.

– Эге-ге! – воскликнул Иван и поднялся с дивана, – два часа,а я с вами время теряю! Я извиняюсь, где телефон?

– Пропустите к телефону, – приказал врач санитарам.

Иван ухватился за трубку, а женщина в это время тихоспросила у Рюхина:

– Женат он?

– Холост, – испуганно ответил Рюхин.

– Член профсоюза?

– Да.

– Милиция? – закричал Иван в трубку, – милиция? Товарищдежурный, распорядитесь сейчас же, чтобы выслали пять мотоциклетов с пулеметамидля поимки иностранного консультанта. Что? Заезжайте за мною, я сам с вамипоеду... Говорит поэт Бездомный из сумасшедшего дома... Как ваш адрес? –шепотом спросил Бездомный у доктора, прикрывая трубку ладонью, – а потом опятьзакричал в трубку: – Вы слушаете? Алло!.. Безобразие! – вдруг завопил Иван ишвырнул трубку в стену. Затем он повернулся к врачу, протянул ему руку, сухосказал «до свидания» и собрался уходить.

– Помилуйте, куда же вы хотите идти? – заговорил врач,вглядываясь в глаза Ивана, – глубокой ночью, в белье... Вы плохо чувствуетесебя, останьтесь у нас!

– Пропустите-ка, – сказал Иван санитарам, сомкнувшимся удверей. – Пустите вы или нет? – страшным голосом крикнул поэт.

Рюхин задрожал, а женщина нажала кнопку в столике, и на егостеклянную поверхность выскочила блестящая коробочка и запаянная ампула.

– Ах так?! – дико и затравленно озираясь, произнес Иван, –ну ладно же! Прощайте... – и головою вперед он бросился в штору окна. Раздалсяудар, но небьющиеся стекла за шторою выдержали его, и через мгновение Иванзабился в руках у санитаров. Он хрипел, пытался кусаться, кричал:

– Так вот вы какие стеклышки у себя завели!.. Пусти! Пусти,говорю!

Шприц блеснул в руках у врача, женщина одним взмахомраспорола ветхий рукав толстовки и вцепилась в руку с неженской силой. Запахлоэфиром. Иван ослабел в руках четырех человек, и ловкий врач воспользовался этиммоментом и вколол иглу в руку Ивану. Ивана подержали еще несколько секунд, ипотом опустили на диван.

– Бандиты! – прокричал Иван и вскочил с дивана, но былводворен на него опять. Лишь только его отпустили, он опять было вскочил, нообратно уже сел сам. Он помолчал, диковато озираясь, потом неожиданно зевнул,потом улыбнулся со злобой.

– Заточили все-таки, – сказал он, зевнул еще раз, неожиданноприлег, голову положил на подушку, кулак по-детски под щеку, забормотал ужесонным голосом, без злобы: – Ну и очень хорошо... Сами же за все и поплатитесь.Я предупредил, а там как хотите! Меня же сейчас более всего интересует ПонтийПилат... Пилат... – тут он закрыл глаза.

– Ванна, сто семнадцатую отдельную и пост к нему, –распорядился врач, надевая очки. Тут Рюхин опять вздрогнул: бесшумно открылисьбелые двери, за ними стал виден коридор, освещенный синими ночными лампами. Изкоридора выехала на резиновых колесиках кушетка, на нее переложили затихшегоИвана, и он уехал в коридор, и двери за ним замкнулись.

– Доктор, – шепотом спросил потрясенный Рюхин, – он, значит,действительно болен?

– О да, – ответил врач.

– А что же это такое с ним? – робко спросил Рюхин.

Усталый врач поглядел на Рюхина и вяло ответил:

– Двигательное и речевое возбуждение... Бредовыеинтерпретации... Случай, по-видимому, сложный... Шизофрения, надо полагать. Атут еще алкоголизм...

Рюхин ничего не понял из слов доктора, кроме того, что делаИвана Николаевича, видно, плоховаты, вздохнул и спросил:

– А что это он все про какого-то консультанта говорит?

– Видел, наверно, кого-то, кто поразил его расстроенноевоображение. А может быть, галлюцинировал...

Через несколько минут грузовик уносил Рюхина в Москву.Светало, и свет еще не погашенных на шоссе фонарей был уже не нужен инеприятен. Шофер злился на то, что пропала ночь, гнал машину что есть сил, и еезаносило на поворотах.

Вот и лес отвалился, остался где-то сзади, и река ушлакуда-то в сторону, навстречу грузовику сыпалась разная разность: какие-тозаборы с караульными будками и штабеля дров, высоченные столбы и какие-томачты, а на мачтах нанизанные катушки, груды щебня, земля, исполосованная каналами,– словом, чувствовалось, что вот-вот она, Москва, тут же, вон за поворотом, исейчас навалится и охватит.

Рюхина трясло и швыряло, какой-то обрубок, на котором онпоместился, то и дело пытался выскользнуть из-под него. Ресторанные полотенца,подброшенные уехавшими ранее в троллейбусе милиционером и Пантелеем, ездили повсей платформе. Рюхин пытался было их собрать, но, прошипев почему-то созлобой: «Да ну их к черту! Что я, в самом деле, как дурак верчусь?..» –отшвырнул их ногой и перестал на них глядеть.

Настроение духа у едущего было ужасно. Становилось ясным,что посещение дома скорби оставило в нем тяжелейший след. Рюхин старалсяпонять, что его терзает. Коридор с синими лампами, прилипший к памяти? Мысль отом, что худшего несчастья, чем лишение разума, нет на свете? Да, да, конечно,и это. Но это – так ведь, общая мысль. А вот есть что-то еще. Что же это?Обида, вот что. Да, да, обидные слова, брошенные Бездомным прямо в лицо. И горене в том, что они обидные, а в том, что в них заключается правда.

Поэт не глядел уже по сторонам, а, уставившись в грязныйтрясущийся пол, стал что-то бормотать, ныть, глодая самого себя.