Да, Михаил Александрович никуда не мог позвонить, исовершенно напрасно возмущались и кричали Денискин, Глухарев и Квант сБескудниковым. Ровно в полночь все двенадцать литераторов покинули верхний этажи спустились в ресторан. Тут опять про себя недобрым словом помянули МихаилаАлександровича: все столики на веранде, натурально, оказались уже занятыми, ипришлось оставаться ужинать в этих красивых, но душных залах.

И ровно в полночь в первом из них что-то грохнуло,зазвенело, посыпалось, запрыгало. И тотчас тоненький мужской голос отчаяннозакричал под музыку: «Аллилуйя!!» это ударил знаменитый Грибоедовский джаз.Покрытые испариной лица как будто засветились, показалось, что ожили на потолкенарисованные лошади, в лампах как будто прибавили свету, и вдруг, как бысорвавшись с цепи, заплясали оба зала, а за ними заплясала и веранда.

Заплясал Глухарев с поэтессой Тамарой Полумесяц, заплясалКвант, заплясал Жуколов-романист с какой-то киноактрисой в желтом платье.Плясали: Драгунский, Чердакчи, маленький Денискин с гигантской Штурман Джоржем,плясала красавица архитектор Семейкина-Галл, крепко схваченная неизвестным в белыхрогожных брюках. Плясали свои и приглашенные гости, московские и приезжие,писатель Иоганн из Кронштадта, какой-то Витя Куфтик из Ростова, кажется,режиссер, с лиловым лишаем во всю щеку, плясали виднейшие представителипоэтического подраздела МАССОЛИТа, то есть Павианов, Богохульский, Сладкий,Шпичкин и Адельфина Буздяк, плясали неизвестной профессии молодые люди встрижке боксом, с подбитыми ватой плечами, плясал какой-то очень пожилой сбородой, в которой застряло перышко зеленого лука, плясала с ним пожилая,доедаемая малокровием девушка в оранжевом шелковом измятом платьице.

Оплывая потом, официанты несли над головами запотевшиекружки с пивом, хрипло и с ненавистью кричали: «Виноват, гражданин!» Где-то врупоре голос командовал: «Карский раз! Зубрик два! Фляки господарские!!» Тонкийголос уже не пел, а завывал: «Аллилуйя!». Грохот золотых тарелок в джазе иногдапокрывал грохот посуды, которую судомойки по наклонной плоскости спускали вкухню. Словом, ад.

И было в полночь видение в аду. Вышел на веранду черноглазыйкрасавец с кинжальной бородой, во фраке и царственным взором окинул своивладения. Говорили, говорили мистики, что было время, когда красавец не носилфрака, а был опоясан широким кожаным поясом, из-за которого торчали рукоятипистолетов, а его волосы воронова крыла были повязаны алым шелком, и плыл вКараибском море под его командой бриг под черным гробовым флагом с адамовойголовой.

Но нет, нет! Лгут обольстители-мистики, никаких Караибскихморей нет на свете, и не плывут в них отчаянные флибустьеры, и не гонится заними корвет, не стелется над волною пушечный дым. Нет ничего, и ничего и небыло! Вон чахлая липа есть, есть чугунная решетка и за ней бульвар... Иплавится лед в вазочке, и видны за соседним столиком налитые кровью чьи-тобычьи глаза, и страшно, страшно... О боги, боги мои, яду мне, яду!..

И вдруг за столиком вспорхнуло слово: «Берлиоз!!» Вдруг джазразвалился и затих, как будто кто-то хлопнул по нему кулаком. «Что, что, что,что?!!» – «Берлиоз!!!». И пошли вскакивать, пошли вскакивать.

Да, взметнулась волна горя при страшном известии о МихаилеАлександровиче. Кто-то суетился, кричал, что необходимо сейчас же, тут же, несходя с места, составить какую-то коллективную телеграмму и немедленно послатьее.

Но какую телеграмму, спросим мы, и куда? И зачем еепосылать? В самом деле, куда? И на что нужна какая бы то ни было телеграмматому, чей расплющенный затылок сдавлен сейчас в резиновых руках прозектора, чьюшею сейчас колет кривыми иглами профессор? Погиб он, и не нужна ему никакаятелеграмма. Все кончено, не будем больше загружать телеграф.

Да, погиб, погиб... Но мы то ведь живы!

Да, взметнулась волна горя, но подержалась, подержалась истала спадать, и кой-кто уже вернулся к своему столику и – сперва украдкой, апотом и в открытую – выпил водочки и закусил. В самом деле, не пропадать жекуриным котлетам де-воляй? Чем мы поможем Михаилу Александровичу? Тем, что голоднымиостанемся? Да ведь мы-то живы!

Натурально, рояль закрыли на ключ, джаз разошелся, несколькожурналистов уехали в свои редакции писать некрологи. Стало известно, чтоприехал из морга Желдыбин. Он поместился в кабинете покойного наверху, и тут жепрокатился слух, что он и будет замещать Берлиоза. Желдыбин вызвал к себе изресторана всех двенадцать членов правления, и в срочно начавшемся в кабинетеБерлиоза заседании приступили к обсуждению неотложных вопросов об убранствеколонного Грибоедовского зала, о перевозе тела из морга в этот зал, об открытиидоступа в него и о прочем, связанном с прискорбным событием.

А ресторан зажил своей обычной ночной жизнью и жил бы ею дозакрытия, то есть до четырех часов утра, если бы не произошло нечто, ужесовершенно из ряду вон выходящее и поразившее ресторанных гостей гораздобольше, чем известие о гибели Берлиоза.

Первыми заволновались лихачи, дежурившие у воротГрибоедовского дома. Слышно было, как один из них, приподнявшись на козлахпрокричал:

– Тю! Вы только поглядите!

Вслед за тем, откуда ни возьмись, у чугунной решеткивспыхнул огонечек и стал приближаться к веранде. Сидящие за столиками сталиприподниматься и всматриваться и увидели, что вместе с огонечком шествует кресторану белое привидение. Когда оно приблизилось к самому трельяжу, все какзакостенели за столиками с кусками стерлядки на вилках и вытаращив глаза.Швейцар, вышедший в этот момент из дверей ресторанной вешалки во двор, чтобыпокурить, затоптал папиросу и двинулся было к привидению с явной целью преградитьему доступ в ресторан, но почему-то не сделал этого и остановился, глуповатоулыбаясь.

И привидение, пройдя в отверстие трельяжа, беспрепятственновступило на веранду. Тут все увидели, что это – никакое не привидение, а ИванНиколаевич Бездомный – известнейший поэт.

Он был бос, в разодранной беловатой толстовке, к коей нагруди английской булавкой была приколота бумажная иконка со стершимсяизображением неизвестного святого, и в полосатых белых кальсонах. В руке ИванНиколаевич нес зажженную венчальную свечу. Правая щека Ивана Николаевича быласвеже изодрана. Трудно даже измерить глубину молчания, воцарившегося наверанде. Видно было, как у одного из официантов пиво течет из покосившейсянабок кружки на пол.

Поэт поднял свечу над головой и громко сказал:

– Здорово, други! – после чего заглянул под ближайший столики воскликнул тоскливо: – Нет, его здесь нет!

Послышались два голоса. Бас сказал безжалостно:

– Готово дело. Белая горячка.

А второй, женский, испуганный, произнес слова: