Гость поклонился; обед принесли. Петрушка собрал на стол, —и гость вместе с хозяином принялись насыщать себя. Обед продолжался недолго;оба они торопились — хозяин потому, что был не в обыкновенной тарелке своей, дак тому же и совестился, что обед был дурной, — совестился же отчасти оттого,что хотелось гостя хорошо покормить, а частию оттого, что хотелось показать,что он не как нищий живет. С своей стороны, гость был в крайнем смущении икрайне конфузился. Взяв один раз хлеба и съев свой ломоть, он уже боялсяпротягивать руку к другому ломтю, совестился брать кусочки получше и поминутноуверял, что он вовсе не голоден, что обед был прекрасный и что он, с своейстороны, совершенно доволен и по гроб будет чувствовать. Когда еда кончилась,господин Голядкин закурил свою трубочку, предложил другую, заведенную дляприятеля, гостю, — оба уселись друг против друга, и гость начал рассказыватьсвои приключения.

Рассказ господина Голядкина-младшего продолжался часа триили четыре. История приключений его была, впрочем, составлена из самыхпустейших, из самых мизернейших, если можно сказать, обстоятельств. Дело шло ослужбе где-то в палате в губернии, о прокурорах и председателях, о кое-какихканцелярских интригах, о разврате души одного из повытчиков, о ревизоре, овнезапной перемене начальства, о том, как господин Голядкин-второй пострадалсовершенно безвинно; о престарелой тетушке его, Пелагее Семеновне; о том, какон, по разным интригам врагов своих, места лишился и пешком пришел в Петербург;о том, как он маялся и горе мыкал здесь, в Петербурге, как бесплодно долгоевремя места искал, прожился, исхарчился, жил чуть не на улице, ел черствый хлеби запивал его слезами своими, спал на голом полу и, наконец, как кто-то издобрых людей взялся хлопотать о нем, рекомендовал и великодушно к новому меступристроил. Гость господина Голядкина плакал, рассказывая, и утирал слезы синимклетчатым платком, весьма походившим на клеенку. Заключил же он тем, чтооткрылся вполне господину Голядкину и признался, что ему не только нечемпокамест жить и прилично устроиться, но и обмундироваться-то как следует не начто; что вот, включил он, даже на сапожишки не мог сколотиться и что вицмундирвзят им у кого-то на подержание на малое время.

Господин Голядкин был в умилении, был истинно тронут.Впрочем, и даже несмотря на то, что история его гостя была самая пустаяистория, все слова этой истории ложились на сердце его, словно манна небесная.Дело в том, что господин Голядкин забывал последние сомнения свои, разрешилсвое сердце на свободу и радость и, наконец, мысленно сам себя пожаловал вдураки. Все было так натурально! И было отчего сокрушаться, бить такую тревогу!Ну, есть, действительно есть одно щекотливое обстоятельство, — да ведь оно небеда: оно не может замарать человека, амбицию его запятнать и карьеру егозагубить, когда не виноват человек, когда сама природа сюда замешалась. К тому жегость просил покровительства, гость плакал, гость судьбу обвинял, казался такимнезатейливым, без злобы и хитростей, жалким, ничтожным и, кажется, сам теперьсовестился, хотя, может быть, и в другом отношении, странным сходством лицасвоего с хозяйским лицом. Вел он себя донельзя благонадежно, так и смотрелугодить своему хозяину и смотрел так, как смотрит человек, который терзаетсяугрызениями совести и чувствует, что виноват перед другим человеком. Заходилали, например, речь о каком-нибудь сомнительном пункте, гость тотчас жесоглашался с мнением господина Голядкина. Если же как-нибудь, по ошибке,заходил мнением своим в контру господину Голядкину и потом замечал, что сбилсяс дороги, то тотчас же поправлял свою речь, объяснялся и давал немедленно знать,что он все разумеет точно таким же образом, как хозяин его, мыслит так же, какон, и смотрит на все совершенно такими же глазами, как и он. Одним словом,гость употреблял всевозможные усилия «найти» в господине Голядкине, так чтогосподин Голядкин решил, наконец, что гость его должен быть весьма любезныйчеловек во всех отношениях. Между прочим, подали чай; час был девятый. ГосподинГолядкин чувствовал себя в прекрасном расположении духа, развеселился,разыгрался, расходился понемножку и пустился наконец в самый живой изанимательный разговор с своим гостем. Господин Голядкин, под веселую руку,любил иногда рассказать что-нибудь интересное. Так и теперь: рассказал гостюмного о столице, об увеселениях и красотах ее, о театре, о клубах, о картинеБрюллова; о том, как два англичанина приехали нарочно из Англии в Петербург,чтоб посмотреть на решетку Летнего сада, и тотчас уехали; о службе, об ОлсуфьеИвановиче и об Андрее Филипповиче; о том, что Россия с часу на час идет ксовершенству и что тут «Словесные науки днесь цветут»; об анекдотце,прочитанном недавно в «Северной пчеле», и что в Индии есть змея удавнеобыкновенной силы; наконец, о бароне Брамбеусе и т.д. и т.д. Словом, господинГолядкин вполне был доволен, во-первых, потому, что был совершенно спокоен;во-вторых, что не только не боялся врагов своих, но даже готов был теперь всехих вызвать на самый решительный бой; в-третьих, что сам своею особою оказывалпокровительство и, наконец, делал доброе дело. Сознавался он, впрочем, в душесвоей, что еще не совсем счастлив в эту минуту, что сидит в нем еще одинчервячок, самый маленький, впрочем, и точит даже и теперь его сердце. Мучилокрайне его воспоминание о вчерашнем вечере у Олсуфья Ивановича. Много бы дал онтеперь, если б не было кой-чего из того, что было вчера. «Впрочем, ведь ононичего!» — заключил наконец наш герой и решился твердо в душе вести себя впередхорошо и не впадать в подобные промахи. Так как господин Голядкин теперьрасходился вполне и стал вдруг почти совершенно счастлив, то вздумалось емудаже и пожуировать жизнию. Принесен был Петрушкою ром, и составился пунш. Гостьи хозяин осушили по стакану и по два. Гость оказался еще любезнее прежнего и ссвоей стороны показал не одно доказательство прямодушия и счастливого характерасвоего, сильно входил в удовольствие господина Голядкина, казалось, радовалсятолько одною его радостью и смотрел на него, как на истинного и единственногосвоего благодетеля. Взяв перо и листочек бумажки, он попросил господинаГолядкина не смотреть на то, что он будет писать, и потом, когда кончил, сампоказал хозяину своему все написанное. Оказалось, что это было четверостишие,написанное довольно чувствительно, впрочем прекрасным слогом и почерком, и, каквидно, сочинение самого любезного гостя. Стишки были следующие:

Если ты меня забудешь, Не забуду я тебя; В жизни может всеслучиться, Не забудь и ты меня!

Со слезами на глазах обнял своего гостя господин Голядкин и,расчувствовавшись наконец вполне, сам посвятил своего гостя в некоторые секретыи тайны свои, причем речь сильно напиралась на Андрея Филипповича и на КларуОлсуфьевну. «Ну, да ведь мы с тобой, Яков Петрович, сойдемся, — говорил нашгерой своему гостю, — мы с тобой, Яков Петрович, будем жить, как рыба с водой,как братья родные; мы, дружище, будем хитрить, заодно хитрить будем; с своейстороны будем интригу вести в пику им… в пику-то им интригу вести. А им-то тыникому не вверяйся. Ведь я тебя знаю, Яков Петрович, и характер твой понимаю;ведь ты как раз все расскажешь, душа ты правдивая! Ты, брат, сторонись от нихвсех». Гость вполне соглашался, благодарил господина Голядкина и тоже наконецпрослезился. «Ты, знаешь ли, Яша, — продолжал господин Голядкин дрожащим,расслабленным голосом, — ты, Яша, поселись у меня на время или навсегдапоселись. Мы сойдемся. Что, брат, тебе, а? А ты не смущайся и не ропщи на то,что вот между нами такое странное теперь обстоятельство: роптать, брат, грешно;это природа! А мать-природа щедра, вот что, брат Яша! Любя тебя, братски любятебя, говорю. А мы с тобой, Яша, будем хитрить и с своей стороны подкопы вестии носы им утрем». Пунш, наконец, дошел до третьих и четвертых стаканов набрата, и тогда господин Голядкин стал испытывать два ощущения: одно то, чтонеобыкновенно счастлив, а другое, — что уже не может стоять на ногах. Гость,разумеется, был приглашен ночевать. Кровать была кое-как составлена из двухрядов стульев. Господин Голядкин-младший объявил, что под дружеским кровоммягко спать и на голом полу, что, с своей стороны, он заснет, где придется, спокорностью и признательностью; что теперь он в раю и что, наконец, он многоперенес на своем веку несчастий и горя, на все посмотрел, всего перетерпел, и —кто знает будущность? — может быть, еще перетерпит. Господин Голядкин-старшийпротестовал против этого и начал доказывать, что нужно возложить всю надежду набога. Гость вполне соглашался и говорил, что, разумеется, никто таков, как бог.Тут господин Голядкин-старший заметил, что турки правы в некотором отношении,призывая даже во сне имя божие. Потом, не соглашаясь, впрочем, с иными ученымив иных клеветах, взводимых на турецкого пророка Мухаммеда, и признавая его всвоем роде великим политиком, господин Голядкин перешел к весьма интересномуописанию алжирской цирюльни, о которой читал в какой-то книжке в смеси. Гость ихозяин много смеялись над простодушием турков; впрочем, не могли не отдатьдолжной дани удивления их фанатизму, возбуждаемому опиумом… Гость стал наконецраздеваться, а господин Голядкин вышел за перегородку, частию по доброте души,что, может быть, дескать, у него и рубашки-то порядочной нет, так чтоб несконфузить и без того уже пострадавшего человека, а частию для если можно, иприласкать человека, чтоб уж все были счастливы и чтоб не оставалось на столепросыпанной соли. Нужно заметить, что Петрушка все еще смущал господинаГолядкина.