Так вот такие-то мысли были в голове господина Голядкина,когда он, потягиваясь в постели своей и расправляя разбитые члены, ждал, этотраз, обычного появления Петрушки в своей комнате. Ждал он уже с четверть часа;слышал, как ленивец Петрушка возится за перегородкой с самоваром, а между темникак не решался позвать его. Скажем более: господин Голядкин даже немногобоялся теперь очной ставки с Петрушкою. «Ведь бог знает, — думал он,

— ведь бог знает, как теперь смотрит на все это дело этотмошенник. Он там молчит-молчит, а сам себе на уме». Наконец, дверь заскрипела,и явился Петрушка с подносом в руках. Господин Голядкин робко на негопокосился, с нетерпением ожидая, что будет, ожидая, не скажет ли он наконецчего-нибудь насчет известного обстоятельства. Но Петрушка ничего не сказал, анапротив, был как-то молчаливее, суровее и сердитее обыкновенного, косился навсе исподлобья; вообще видно было, что он чем-то крайне недоволен; даже ни разуне взглянул на своего барина, что, мимоходом сказать, немного кольнулогосподина Голядкина; поставил на стол все, что принес с собой, повернулся иушел молча за свою перегородку. «Знает, знает, все знает, бездельник!» — ворчалгосподин Голядкин, принимаясь за чай. Однако ж герой наш ровно ничего нерасспросил у своего человека, хотя Петрушка несколько раз потом входил в егокомнату за разными надобностями. В самом тревожном положении духа был господинГолядкин. Жутко было еще идти в департамент. Сильное предчувствие было, что вотименно там-то что-нибудь да не так. «Ведь вот пойдешь, — думал он, — да какнаткнешься на что-нибудь? Не лучше ли теперь потерпеть? Не лучше ли теперьподождать? Они там — пускай себе как хотят; а я бы сегодня здесь подождал,собрался бы с силами, оправился бы, размыслил получше обо всем этом деле, дапотом улучил бы минутку, да всем им как снег на голову, а сам ни в одномглазу». Раздумывая таким образом, господин Голядкин выкуривал трубку затрубкой; время летело; было уже почти половина десятого. «Ведь вот уже половинадесятого, — думал господин Голядкин, — и являться-то поздно. Да к тому же яболен, разумеется болен, непременно болен; кто же скажет, что нет? Что мне! Апришлют свидетельствовать, а пусть придет экзекутор; да и что мне в самом деле?У меня вот спина болит, кашель, насморк; да и наконец, и нельзя мне идти, никакнельзя по этой погоде; я могу заболеть, а потом и умереть, пожалуй; нынчеособенно смертность такая…» Такими резонами господин Голядкин успокоил,наконец, вполне свою совесть и заранее оправдался сам перед собою в нагоняе, ожидаемомот Андрея Филипповича за нерадение по службе. Вообще во всех подобныхобстоятельствах крайне любил наш герой оправдывать себя в собственных глазахсвоих разными неотразимыми резонами и успокоивать таким образом вполне своюсовесть. Итак, успокоив теперь вполне свою совесть, взялся он за трубку, набилее и, только что начал порядочно раскуривать, — быстро вскочил с дивана, трубкуотбросил, живо умылся, обрился, пригладился, натянул на себя вицмундир и всепрочее, захватил кое-какие бумаги и полетел в департамент.

Вошел господин Голядкин в свое отделение робко, с трепещущиможиданием чего-то весьма нехорошего, — ожиданием хотя бессознательным, темным,но вместе с тем и неприятным; робко присел он на свое всегдашнее место возлестолоначальника, Антона Антоновича Сеточкина. Ни на что не глядя, неразвлекаясь ничем, вникнул он в содержание лежавших перед ним бумаг. Решился они дал себе слово как можно сторониться от всего вызывающего, от всего могущегосильно его компрометировать, как-то: от нескромных вопросов, от чьих-нибудьшуточек и неприличных намеков насчет всех обстоятельств вчерашнего вечера;решился даже отстранится от обычных учтивостей с сослуживцами, то есть вопросово здоровье и прочее. Но очевидно тоже, что так оставаться было нельзя, невозможно.Беспокойство и неведение о чем-нибудь, близко его задевающем, всегда его мучилоболее, нежели самое задевающее, И вот почему, несмотря на данное себе слово невходить ни во что, что бы ни делалось, и сторониться от всего, что бы ни было,господин Голядкин изредка, украдкой, тихонько-тихонько приподымал голову иисподтишка поглядывал на сослуживцев и по ним уже старался заключить, нет личего нового и особенного, до него относящегося и от него с какими-нибудьнеблаговидными целями скрываемого. Предполагал он непременную связь всегосвоего вчерашнего обстоятельства со всем теперь его окружающим. Наконец, втоске своей, он начал желать, чтоб хоть бог знает как, да только разрешилось бывсе поскорее, хоть и бедой какой-нибудь — нужды нет! Как тут судьба поймалагосподина Голядкина: не успел он пожелать, как сомнения его вдруг разрешились,но зато самым странным и самым неожиданным образом.

Дверь из другой комнаты вдруг скрипнула тихо и робко, как бырекомендуя тем, что входящее лицо весьма незначительно, и чья-то фигура,впрочем весьма знакомая господину Голядкину, застенчиво явилась перед самым темстолом, за которым помещался герой наш. Герой наш не подымал головы, — нет, оннаглядел эту фигуру лишь вскользь, самым маленьким взглядом, но уже все узнал, понялвсе, до малейших подробностей. Он сгорел от стыда и уткнул в бумагу своюпобедную голову, совершенно с тою же самою целью, с которою страус,преследуемый охотником, прячет свою в горячий песок. Новоприбывший поклонилсяАндрею Филипповичу, и вслед затем послышался голос форменно-ласковый, такой,каким говорят начальники во всех служебных местах с новопоступившимиподчиненными. «Сядьте вот здесь, — проговорил Андрей Филиппович, указываяновичку на стол Антона Антоновича, — вот здесь, напротив господина Голядкина, аделом мы вас тотчас займем». Андрей Филиппович заключил тем, что сделалновоприбывшему скорый прилично-увещательный жест, а потом немедленно углубилсяв сущность разных бумаг, которых перед ним была целая куча.

Господин Голядкин поднял, наконец, глаза, и если не упал вобморок, то единственно оттого, что уже сперва все дело предчувствовал, что ужесперва был обо всем предуведомлен, угадав пришельца в душе. Первым движениемгосподина Голядкина было быстро осмотреться кругом, — нет ли там какого шушуканья,не отливается ли на этот счет какая-нибудь острота канцелярская, не искривилосьли чье лицо удивлением, не упал ли, наконец, кто-нибудь под стол от испуга. Но,к величайшему удивлению господина Голядкина, ни в ком не обнаружилось ничегоподобного. Поведение господ товарищей и сослуживцев господина Голядкинапоразило его. Оно казалось вне здравого смысла. Господин Голядкин дажеиспугался такого необыкновенного молчания. Существенность за себя говорила;дело было странное, безобразное, дикое. Было от чего шевельнуться. Все это,разумеется, только мелькнуло в голове господина Голядкина. Сам же он горел намелком огне. Да и было от чего, впрочем. Тот, кто сидел теперь напротивгосподина Голядкина, был — ужас господина Голядкина, был — стыд господина Голядкина,был — вчерашний кошмар господина Голядкина, одним словом, был сам господинГолядкин, — не тот господин Голядкин, который сидел теперь на стуле с разинутымртом и с застывшим пером в руке; не тот, который служил в качестве помощникасвоего столоначальника; не тот, который любит стушеваться и зарыться в толпе;не тот, наконец, чья походка ясно выговаривает: «не троньте меня, и я вастрогать не буду», или: «не троньте меня, ведь я вас не затрогиваю», — нет, этобыл другой господин Голядкин, совершенно другой, но вместе с тем и совершеннопохожий на первого, — такого же роста, такого же склада, так же одетый, с такойже лысиной, — одним словом, ничего, решительно ничего не было забыто длясовершенного сходства, так что если б взять да поставить их рядом, то никто,решительно никто не взял бы на себя определить, который именно настоящийГолядкин, а который поддельный, кто старенький и кто новенький, кто оригинал икто копия.