Впрочем, она должна думать сейчас совсем не об этом. Алина – вот что было и оставалось действительно важным для нее. И только ради этой малютки она находилась здесь. Пусть даже врала совершенно безбожно, когда повторяла эти слова себе раз за разом, пытаясь сама в них поверить. И не веря при этом ни на грош.        

Следующим утром они втроём снова гуляли в заснеженном парке санатория, собравшись на эту прогулку без лишних слов, будто так было заведено всегда. Словно этот утренний променад - некая семейная традиция, не требующая обсуждений и не вызывающая вопросов. И пусть даже это была всего лишь видимость, в эти тихие праздничные дни отчаянно хотелось поверить, что все происходящее – единственно настоящее, что только может быть. Думать о том, что скоро этой иллюзии может наступить конец, Нино попросту не хотела.      

Да, возможно, эти короткие каникулы не были воплощением идеальной мечты, но она уже очень давно не чувствовала новогодней атмосферы вовсе, начисто забыв, что это такое – предвкушение и ощущение праздника. Постоянные проблемы с деньгами и волнение за здоровье мамы совершенно не способствовали ни появлению волшебного настроения, ни ожиданию чуда, в которое под Новый год верят не только дети. Просто Нино уяснила для себя раз и навсегда – никаких чудес на свете не бывает. И вера во что-то хорошее была давно отправлена туда же, куда и надежды на лучшую жизнь, и мечты однажды поехать на родину отца.          

И все же, несмотря на все это, теперь, рядом с Германом, Нино ощущала себя… комфортно. Впервые за долгое время чье-то общество рождало в ней незнакомое, но приятное чувство надёжности и спокойствия. Хотя после произошедшего накануне между ними так и не было сказано ничего, кроме самых общих фраз, Нино не испытывала неловкости, когда они шли сейчас рядом по припорошенной свежевыпавшим снегом тропинке вдоль озера и просто молчали. Возможно, им стоило бы обсудить то, что волновало, должно быть, их обоих, но нарушать эту установившуюся между ними безмолвную гармонию ей казалось в данный момент настоящим кощунством. Пусть она и понимала – убежать от стоявших между ними вопросов все равно невозможно. Рано или поздно им все равно придется это обсудить, но не сейчас. Только не сейчас.

Сильный порыв ветра ударил в лицо, заставляя инстинктивно поежиться, и Алина, словно в унисон со своей няней, что-то недовольно прогукала вслух. Нагнувшись к девочке, Нино инстинктивно поправила на ней капюшон и, не глядя на Германа, предложила:      

- Может быть, пойдем обратно? Сегодня очень ветрено.

И скорее почувствовала, нежели увидела, как он кивнул ей в ответ.

Самый страшный кошмар Нино воплотился в жизнь той же ночью.      

Будто почувствовав неладное, она распахнула глаза, резко очнувшись ото сна и прислушалась – не плачет ли Алина? Стоявшая в комнате тишина совершенно не успокоила растревоженных нервов, и Нино, быстро поднявшись на ноги, подошла к колыбели, стоявшей здесь же, в ее комнате, и коснулась щеки девочки.

От жара, которым обожгло пальцы, по позвоночнику пробежал парализующий холодок страха. Алина буквально пылала и, нагнувшись к ней, чтобы взять малышку на руки, Нино обнаружила, как тяжело и надсадно она дышит.       

Объятая ужасом, на подгибающихся ногах, Нино, все также держа Алину на руках, поспешила в спальню к Герману, которую с ее комнатой соединяла общая дверь. Стучать не стала – в этот момент, когда каждая секунда казалась ей критичной, было совершенно не до проявления подобной деликатности.  

Ильинский, по видимому, спал очень чутко. Едва лишь она вошла к нему, он, мгновенно уловив посторонний шум, заворочался в постели и приподнялся на локтях.

- Нино? Что случилось?      

Она обнаружила, что от сковывающего все существо страха не в состоянии выдавить из себя ни звука. Крепко прижимая к себе Алину, словно от этого зависела жизнь девочки, она подошла к Герману ближе и, когда тот зажёг лампу на прикроватной тумбочке, с трудом выдавила:

- Она вся горит…       

И в ответ услышала, как Герман выругался себе под нос. Вскочив на ноги, он, в свою очередь, коснулся лица Алины, и в его глазах, когда он перевел взгляд на нее, Нино увидела тот уже ужас, что владел сейчас ей самой.      

- Нужен врач, - сдавленно сказал Ильинский и Нино нашла сил только на то, чтобы коротко ему кивнуть.

- Сядь, - приказал он, хватая телефон, и свободной рукой махнул в сторону дивана. Нино послушно присела, зачем-то начиная покачивать Алину, хотя малютка не издавала ни звука, и даже не открывала глаз. Только дышала так, что от этого звука внутри Нино все рвалось на части. До боли знакомое чувство. До боли знакомая беспомощность.        

- Срочно… самого лучшего… я хорошо заплачу… скорее… - проникали в сознание Нино обрывки разговора Германа, но она почти не понимала слов. Только видела лицо ребёнка, в котором черты Алины постепенно заменялись другими, намертво врезавшимися в память…      

А потом был врач. И его спокойное, кажущееся возмутительно-равнодушным «не волнуйтесь, все дети болеют», от которого хотелось кричать – громко, надрывно, отчаянно. Разве он не понимает, что Алина – не все дети? Что это ее девочка, такая маленькая, такая хрупкая и такая ей необходимая?       

Это она во всем виновата. Им нужно было меньше гулять. Она должна была одеть ее теплее. Она должна была… держаться от Алины подальше. Разве мало, что один ребенок, которого она растила, уже умер? Господи, Господи, почему это происходит с ней снова?       

- Иди поспи, я посижу с Алиной, - раздался рядом голос Ильинского, и Нино только теперь поняла, что врач уже ушел, а она сидит, обхватив себя руками за плечи, словно все ещё держит в объятиях ребенка.

Спать? Она не может спать. Она должна быть рядом со своей девочкой. Она должна сделать все, чтобы с ней ничего не случилось…       

Решительно помотав головой, Нино подошла к колыбели и посмотрела на малютку. Казалось, что Алина мирно спит, но от вида ее покрасневшего личика Нино мгновенно снова бросило в дрожь.      

- Врач дал необходимые лекарства, - добавил Герман, встав рядом, и Нино, поддавшись неясному порыву, крепко сжала его руку, то ли ища поддержки, то ли пытаясь поддержать его сама. Нервные нотки в его тоне прошлись острым лезвием по оголенным нервам, но ни один из них не мог сейчас сделать ничего, кроме того, что являлось самым невыносимым.    

Ждать.

Герман даже представить не мог, что когда-нибудь будет настолько сильно бояться. Когда Оли не стало, он понял, что теперь все его чувства и эмоции в каком-то вакууме. Было откровенно насрать на всё. На себя - в первую очередь. А дальше… на то, как себя чувствуют родные и близкие. Чем они живут, чем дышат - для Ильинского это не имело значения. Они все - не имели значения. Герман без них бы прекрасно прожил, и они - без него тоже. Возможно, это было неправильным, но он ничего не мог с собой поделать. Да и не желал этого.