«На Боровицкой стрельне в набат бьют! – взволновался Лукинич. – Не иначе Орда пожаловала!»

Вокруг стало очень тихо, смолк говор, люди на стенах, словно завороженные, застыли недвижно, устремив взгляды вдаль. Они еще ничего не видели, но, кто насторожливо, кто с испугом, прислушивались к гулким ударам, что неслись с соседней башни.

Но вот татар заметили и с Тайницкой. Словно эхом отозвался ее колокол, и тотчас послышались крики, топот, пронзительный скрип затворяемых ворот. На маковице Кремлевского холма забухали большие колокола Архангельского и Успенского соборов, им на разные голоса вторили колокола церквей.

Лукинич соскочил с коня и бросился к стене, за ним Михалка и Антипка. По лестнице, скрытой в белокаменной толще прясла, они поднялись наверх, протиснулись к зубцам.

Вдали в застлавшем Серпуховскую дорогу облаке пыли темным пятном катилась вражеская конница. На развилке Ордынки и Полянки всадники разделились. Большая часть свернула налево – к устью Неглинной, меньшая понеслась к Зарядью. Вскоре уже явственно можно было различить мчавшихся во весь опор ордынцев. Их низкорослые лохматые лошади распластались в стремительном беге. Все ближе, ближе…

На стенах Кремля люди замерли в угрюмом молчании.

Лукинич, не отрывая взгляда, пристально следил за ордынцами. Волнение, охватившее его вначале, несколько улеглось, и он старался прикинуть их количество.

Не доскакав трех перестрелов (полетов стрелы) до Кремля, татары остановились. Огромное поле за Москвой-рекой и болотом, как в дни больших торжищ, на которые пригонялись тысячные табуны и съезжались купцы, заполнила вражеская конница. Но несколько сот всадников продолжали двигаться к реке. Обогнув озерцо, оставшееся после разлива Москвы-реки, миновали болотистый участок и у устья Неглинной стали переправляться в Загородье.

«Видать, кто ведет их, хорошо Москву знает! – наморщив лоб, качал головой Лукинич, глядя, как ордынцы уверенно бросаются в реку. – Небось в Зарядье не кинулись – ведают, сучьи дети, что там брода нет. Теперь из Кремника трудно будет выйти – может, в ночь только».

Неожиданно потемнело. Солнце зашло в тучу. С утра небрежно рассыпанные по голубому небу белые облачка, соединившись в сплошную серую лавину, стеной шли на город.

Угрюмый, настороженный взгляд дружинника скользнул вдаль. Слегка курились Серпуховская и Калужская дороги. Налево, между реками Москвой и Яузой, светлела Коломенская. На ней было пустынно.

– Надо искать Остея! – крикнул Лукинич молодым воинам и быстро направился к лестнице, ведущей со стены.

За Чудовым монастырем на торжище горожане и сироты ломали лари и лавки. Отовсюду тащили к стенам бревна, доски, ведра с водой, камни и смолу. Призывно звенел с Фроловской башни набатный колокол. На пряслах так людно, что с земли за пестрым венцом одежд не видать белокаменного зубчатого гребня.

Узнав, где находится Остей, Лукинич наказал cвоим молодцам оставаться с лошадьми, а сам поднялся на стену.

Осадный воевода стоял неподалеку от Никольской башни, рядом – бояре, дети боярские и несколько священников. Группка посадских и слободских старост держалась в стороне. Дальше, до самой Троицкой, толпились горожане и селяне. Взоры всех обращены к Неглинной: на правом берегу ее уже появились ордынцы. Мостки через речку сожжены, и всадники разыскивают удобное место для переправы. Татарские кони едва не по колено вязнут в болотистой пойме. Когда ордынцы переберутся на пепелище Великого посада, Кремль будет окружен. Но пока еще можно покинуть Москву по Стромынской дороге, что, начинаясь сразу же за Ильинской улицей, скрывается в десятке саженей от города в глухом лесу.

«Эх, была б у меня тут грамотка, так и махнул бы мимо татар!» – подумал Лукинич, проталкиваясь к Остею.

Поначалу литовская стража не пускала его подойти к воеводе, но вмешался сын боярский Зубов, что стоял рядом, и гонца пропустили.

– То ты! Долго не шел… Как же теперь из крепости выйдешь?

– Как велено тобой было, княже, явился. А выйти из Кремника и сейчас можно.

– Куда уж там! – небрежно махнул рукой Остей.

– То уж моя забота. Давай грамотку и вели ворота на миг какой открыть.

Тот снова пренебрежительно отмахнулся и, отвернувшись, болезненно скривил лицо и потер ноющий затылок.

«Вот так воевода! – Лукинич обозлился, побледнел. – Ему, ряженому, все одно, будет ведомо великому князю, что в Москве делается, или нет…»

С неприязнью смотрел в спину Остея, одетого в короткий бархатный кафтан лилового цвета, ожесточаясь все больше…

Ордынцы, переправившись через Неглинную, строились по десяткам и сотням, неторопливо въезжали по Богоявленской улице на пепелище Великого посада. Люди прихлынули к зубцам, на стенах началась толкотня, давка. Кого-то придавили, и тот кричал дурным голосом, кто-то громко бранился по-черному. Мальчишки взбирались повыше.

Прислонясь к парапету, Лукинич угрюмо следил за суматохой на стене. К нему подошел Зубов, по-дружески толкнул плечом. Взгляд воина смягчился – они хорошо знали друг друга еще со времен прошлых походов; спросил:

– С грамоткой ответной как быть?

– О том не тревожься. В ночи можно будет из Кремника выйти. Успокоится тут малость, – кивнул он на возбужденную толпу, – я тебе грамотку на великокняжьем дворе отдам.

– Как бы татары тут всех враз не утихомирили! – мрачно бросил Лукинич. – Заборол не поставили, ребятня зубцы облепила. А ежели они стрелять начнут?

– Верно говоришь, только за всем не уследить.

– А на что осадный воевода и люди начальные? Чай, не запамятовал, когда литвины Ольгерда к стольной подступали, на стенах, кроме ратных людей, никого не было.

– Осерчал ты, гляжу, на Остея.

– Не за себя, Ерофей, не думай! Полдня всего я тут, а такого наслышался да нагляделся…

– Может, ты прав, Антон! – нахмурившись, сказал Зубов, поглаживая глубокий сизый шрам на щеке. – Должно, прав. Новому человеку всегда видней. Да я и сам много нелепого примечаю, хоть в дозорах весь час. То твои молодцы? – вдруг спросил он, показывая на стоявших внизу с лошадьми Михалку и Антипку.

– Мои… – удивленно протянул Лукинич.

– Молодцы, ничего не скажешь! – улыбнулся сын боярский. – А что, Антон, ежли… Только давай отойдем в сторону малость.

Пройти можно было лишь вдоль парапета с внутренней стороны – у зубцов в несколько рядов толпились люди. Они с беспокойным и жадным любопытством смотрели на едущих по пепелищу ордынцев.

У каждого было по два-три лука, несколько колчанов со стрелами, сбоку боевые топоры и плетеные щиты. Одеты в долгополые, едва не до стремян, темные кафтаны, поверх железные куяки-доспехи, в руках оголенные сабли. Но татар было немного, держались они поодаль от Кремля, и вскоре народ успокоился. Москвичи гасили разведенные сгоряча костры – под ними в больших железных чанах и медных котлах уже закипала вода и плавилась смола. Снимали заборола, где их успели поставить. Лучники прятали стрелы в колчаны. На прясле слышался оживленный говор, раздавались громкие мальчишечьи крики.