Москва, 3 мая 2005 года, 11 часов вечера

— Даже о проклятой птице рассказали, а о Юрии Павловиче опять ничего! — раздраженно подумал мужчина, выключая телевизор.

— Ты бы, Алешенька, лег, на тебе лица нет, — раздался женский голос, — а хочешь, я тебе пирожка принесу с чаем.

— Ничего не хочу! Спасибо, мама. Ты сама отдохни, — на короткой дистанции в несколько слов раздражение переломилось и перешло в почтительную любовь.

Мужчина действительно выглядел неважно. По паспорту Алексею Владимировичу Никонову значилось тридцать четыре, на улице его принимали за мужа собственной матери. Он с детства не блистал ни силой, ни здоровьем, хотя и вымахал за метр восемьдесят. В пацанах он носил презрительное прозвище Прыщ, которое многочисленными свидетельствами пламенело на его лице и шее. Перейдя во взрослый разряд, он удостоился прозвища Дохлый, которое со смирением нес по жизни, представляясь при знакомстве как Лёха Дохлый, под тем же именем он фигурировал в объемистой милицейской объективке.

Неприятности с законом у Лехи начались достаточно поздно, в восемнадцать лет, что давало его матери, Марфе Поликарповне, основание утверждать, что ее сын рос послушным и добрым мальчиком, и лишь потом нехорошие люди сбили его с пути истинного. На рабочих городских окраинах послушные добрые мальчики взрастали только в воображении писателей социалистического реализма, в реальности социализма, равно, впрочем, как и капитализма, в этих местах мужает пополнение всемирной армии преступников, с младых ногтей пребывающее в убеждении в неотвратимости предначертанного пути.

Были немногие, которые вырывались за пределы этого круга обреченных, были и такие, которые страстно стремились в него попасть. К числу последних принадлежал Леха Никонов. Стремление подогревалось упорным нежеланием соседской шпаны принимать его в свои дружные ряды. Среди молодых в чести физическая сила, ловкость, безрассудная смелость, незатейливая веселость. Всем этим Леха был обделен от природы, что в сочетании с не очень, мягко говоря, привлекательной внешностью отвращало от него соседских мальчишек, не говоря уже о девчонках. Исключительно благодаря этому обстоятельству Леха избежал постановки на учет в детской комнате милиции и последующих первых обвинений в хулиганстве и других мелких правонарушениях. Залихватски засунутая в рот папироса «Беломор» не привлекла внимания целевой аудитории, выпитая же в одиночестве бутылка портвейна «Кавказ» отрыгнулась спазмами в желудке и жесточайшей головной болью, в результате до восемнадцати лет Леха не курил и не пил, что укрепило Марфу Поликарповну в высказанном выше мнении.

Но Леха не сдался на милость судьбы, не отдался покорно потоку, несшему его через ПТУ прямо к заветной заводской проходной, которая должна была, по убеждению тех же писателей соцреализма, вывести его в люди. Проявив неожиданное упорство и недюжинную смекалку, он самостоятельно освоил чрезвычайно ценную специальность, став мастером по открыванию разного рода запоров и замков, неподвластных воздействию грубой физической силы. Начал он, как водится, с замка серванта, где мать хранила деньги, тоненькую пачку, полностью иссякавшую ко дню зарплаты. (Нетрудно догадаться, что никаких сбережений, равно как и отца Лехи, в доме не было и в помине.) В защиту мальчика отметим, что он не стал потрошить семейную кассу, разве что совсем чуть-чуть, на мороженое. Все же в чем-то Марфа Поликарповна была права, материнское сердце более верный барометр, чем холодная голова государственных обвинителей.

В конце концов, на подающего надежды молодого специалиста обратили внимание, не местные подросшие громилы, а нехорошие солидные люди. Но Лехе не повезло, и он схлопотал первый срок. Незадачливая судьба и тут сыграла с ним злую шутку, в последующие годы на свободе он находился считанные месяцы, вскоре после очередного освобождения возвращаясь обратно на нары. Отчасти это объяснялось тем, что каждый раз, выходя за ворота лагеря, он попадал в новую, неизвестную ему страну, где все было другим — люди, деньги, улицы, магазины, опять же замки. К тридцати трем годам на его счету была уже четвертая «ходка» и клеймо особо опасного рецидивиста.

Новая жизнь для Лехи началась, когда старая стремительно побежала к финишу. Врачи ошибаются реже судей, к тому же они ошибаются в сторону меньших сроков, а судьи — больших. Приговор врачей был окончательным и обжалованию не подлежал: рак крови, максимум шесть месяцев. Так прояснилась удивлявшая всех особенность Лехиного организма — к нему, Дохлому, не липли обычные лагерные болезни, ни туберкулез, ни триппер, ни язва желудка, даже зубы его пребывали в неизменном дуплисто-кариесном состоянии, как видно, смертоносные бациллы и вирусы не лезли в дом, занятый более сильным хозяином.

Впервые за долгие годы у Лехи появилась возможность, а главное, побуждение, задуматься о смысле жизни. Как многие в похожей ситуации, он обратился к религии в самом что ни есть ортодоксальном варианте, благословленном лагерным начальством. Начальство в свою очередь постаралось избавиться от умирающего заключенного, выхлопотав ему досрочное освобождение за примерное поведение. В этом начальство нисколько не грешило против совести и истины, особо опасный рецидивист Алексей Никонов действительно смиренно нес крест своего наказания.

Так Леха вернулся под сень родного дома к великой радости Марфы Поликарповны. Эту радость не мог притушить даже страшный приговор врачей. «Бог милостив, все образуется!» — повторяла она.

* * *

Марфа Поликарповна, как и большинство людей старшего поколения, крыла новые времена и новую власть последними словами, но тут с немалым изумлением увидела, насколько за последние пятнадцать лет жизнь изменилась в лучшую сторону. Раньше-то ее ненаглядному сыночку была бы положена граница на сотом километре от Москвы, а теперь он открыто, ни от кого не прячась, вернулся домой. И люди стали мягче, никто его прошлым не попрекал, а иные так и жалели. И в храм можно было пойти, не таясь, поставить свечку за чудесное преображение сына и помолиться за его выздоровление. А главное, появились люди, подобные Юрию Павловичу.

Конечно, и раньше они не переводились, несмотря на все старания властей. Марфа Поликарповна знала об этом не понаслышке, в семидесятых заболела ее мать, тот же рак, только груди, и вердикт был тот же, не более полугода, да и то если в больнице, под наблюдением врачей. Тогда-то и отправилась она к черту на кулички, в деревню под Рыбинском, Христом-Богом умолила знахарку дать ей заветное лекарство. И прожила мать еще четыре года, в силе, на ногах, только в последние три месяца слегла. Теперь и ехать никуда не надо, сколько их стало — народных целителей! Конечно, были и шарлатаны, это Марфа Поликарповна понимала, во все времена при всех властях находятся люди, стремящиеся нажиться на чужой беде.

Но Юрий Павлович не такой! Она это сразу почувствовала, при первой встрече с ним, на общем собрании, даже там, с расстояния в тридцать шагов она явственно ощутила исходящую от него божественную силу. А говорил-то как просто, как понятно! Попадались, конечно, слова, Марфе Поликарповне незнакомые, но у других — она ведь и через других прошла! — эти слова были как заклинание, всякие таинственные, непривычно звучавшие имена, а у Юрия Павловича слова были ученые, некоторые из сидевших рядом с ней женщин их разумели и одобрительно кивали головами. Но главное-то, что общий смысл Марфа Поликарповна уловила очень хорошо, и то, что говорил Юрий Павлович, ей на душу легло.