Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Может быть, свободная воля не должна генерировать тревогу, независимо от контекста? Если мы располагаем свободой мысленно бежать от чего-нибудь, то, следовательно, мы располагаем свободой и не бежать. Что же тогда произойдет?
Может быть, если мы прекратим гнать от себя белых медведей, жизнь с ними окажется вполне терпимой?
С чего мы вообще взяли, что надо прекратить о них думать?
В тисках мысли
Писатель эпохи Возрождения Мишель Монтень предлагал в качестве умозрительного эксперимента посадить философа в клетку с решеткой и, хорошенько закрепив ее, подвесить к верхушке башни собора Парижской Богоматери. Хотя философ «… будет ясно видеть, что ему не грозит опасность из нее выпасть… [он] не сможет не содрогнуться при виде этой огромной высоты»[112].
Разговаривая с Патриком в прихожей, я думаю, сколь многие из нас похожи на заключенного в клетку монтеневского философа. Мы тревожимся даже когда понимаем, что причин для тревоги нет. Подобно этому философу, мы знаем, что клетка надежна, но все же не в состоянии осознать это до конца. Нас продолжает завораживать вероятность падения, как бы мала она ни была.
Патрик продолжает говорить. Мне не кажется, что он слабо осознает свое присутствие в этом помещении. И все же я знаю, что он поглощен другим: потоком мыслей о том, как его воспринимают, как ему следовало бы выражать свои мысли; он думает о своих сожалениях, о том, что будет дальше. Эти мысли крутятся у него в голове постоянно. Время от времени они оказываются на переднем плане, завладевают его вниманием, и тогда Патрик уже не здесь.
Я это знаю, потому что Патрик сам мне все говорит. Не скажи он мне – я бы понятия об этом не имел. Его мысли остаются его мыслями, по нему их не видно. У Патрика «гэтээрка» – ГТР, генерализованное тревожное расстройство, «повышенный уровень тревоги о будущем», как иногда толкуют этот диагноз. Но тревожные мысли – отнюдь не единственное, что тяготит Патрика.
«Альтернативным сценариям нет конца, – говорит он. – Ко мне постоянно возвращается ощущение, что я жертва и со мной несправедливо обошлись. Поэтому во мне много ненависти, я постоянно злюсь. Сейчас, например, у меня конфликт с хозяином квартиры, потому что здесь жуткий холод, и я сначала все время злюсь, а потом взрываюсь, и хозяин выслушивает мой монолог о том, какая здесь жуть. Я сам кажусь себе высокомерным, словно у других проблемы не такие серьезные, как у меня самого».
В прихожей довольно холодно. За спиной у Патрика выстроились детские резиновые сапоги, над ними висят разноцветные комбинезоны и куртки. Да, Патрик – отец. И, я бы предположил, вполне хороший. Во всяком случае, склонный к саморефлексии.
«Чаще всего я себ я на этом ловлю, когда думаю о детях. Сыну скоро семь, и когда я об этом думаю, то понимаю, что я как будто выпал из его жизни. Я часто вижу, как что-то происходит, и понимаю, что мне бы радоваться. Когда я видел, как он учится ходить, например. Но я не радовался. Я все время думаю о том, что может случиться, думаю о том, что может пойти не так».
Патрик чувствует ответственность. Безусловно, дела могут принять плохой оборот. В жизни Патрика такое уже бывало. Когда его родители разводились, возник спор об опеке, отец впал в депрессию, и Патрик считал своей обязанностью постоянно радовать отца. Но сколько бы ответственности за себя и за будущее своей семьи он на себя ни взваливал, чувство вины и не думает его покидать.
«Это какое-то гигантское чувство вины. И тяжелое. Я не испытывал радости, когда надо было радоваться, но я понемногу исправляюсь. Иногда между радостными моментами проходит несколько лет. Я могу испытать радость, когда женщина, с которой у меня семья, заговаривает о чем-нибудь, в чем я участвовал. Но ведь это же в конце концов не очень хорошо. Всегда находятся какие-то проблемы, которые надо решать, чувства, с которыми надо справляться, ситуации, которые надо разруливать».
Патрик пытался практиковать mindfulness / осознанность, тренировался быть в здесь и сейчас. Но, по его словам, это не помогло. Помогает четко проговаривать, что он делает, непосредственно в момент действия. Беру губку, капаю на нее средство для мытья посуды, мою тарелку дочиста, смываю пену, ставлю тарелку в сушилку, объясняет он.
«Но между словами всегда возникает промежуток, и я снова проваливаюсь в мысли. Я даже наловчился говорить, а мыслями быть где-нибудь еще».
Я спрашиваю, какие занятия или действия позволяют ему полнее ощутить свое присутствие в здесь и сейчас.
«Резать себя помогает. Тогда я чувствую, что нахожусь в настоящем, – говорит Патрик. – И насилие. Мне хотелось бы, конечно, сказать, что чувство присутствия в моменте могут дать мне близость и секс. Но этого я сказать не могу. Меня в здесь и сейчас возвращает именно насилие. Насильственные действия».
«Что вы чувствуете, когда режете себе руки?»
«На какое-то время мне становится спокойно. Еще это способ привести свои чувства на понятную мне территорию. Мне может быть плохо. Мне может быть тревожно. Но хорошо мне не бывает».
Границы логоса
С тех пор, как в конце XIX века социология получила статус академической дисциплины, темой для анализа стали иррациональные результаты современной рациональности. В попытке решить проблему мы зачастую становимся еще более рациональными, но рациональность и представляет собой корень проблемы.
Пример – попытка справиться с засильем бюрократии введением дополнительных бюрократических правил. Другой пример – при помощи технологий устранить экологические проблемы, которые развитие технологий и породило. Третий, более замысловатый пример – измышлять все больше мыслей.
Производить мысли по нарастающей можно лишь в процессе размышлений, и больше никак. Критиковать процесс мышления, не порождая при этом еще больше мыслей, просто невозможно.
Лабиринт бесконечных а вдруг требует интеллекта иного рода, чем для обычного мышления. В этой главе мы увидим, что такой интеллект существует. И все же в современной психологии интеллект определяется исключительно исходя из когнитивных способностей. Из того, что мы делаем со своими мыслями. Поэтому в истории полно умных людей, которые жили не умно[113].
Один из самых загадочных примеров
