Его глубина и размеры позволяли собрать крупную ударную группировку для наступления на столицу Третьего рейха. Два месяца войска 1-го Белорусского фронта под командованием Георгия Жукова готовили такой плацдарм и вели бои на небольшом, но важном участке.

Впереди был Берлин. Но впереди были и Зееловские высоты. Еще один мощный рубеж обороны на подступах к германской столице.

Почти два месяца тяжелый самоходно-артиллерийский полк подполковника Пантелеева пробыл в резерве.

Однако назвать это передышкой можно было лишь с большой натяжкой. В течение февраля — марта шло переформирование полка и учеба личного состава.

Двадцать одна самоходная установка, вооруженная дальнобойными орудиями калибра 152 миллиметра, представляла собой мощный ударный кулак. Таких полков было немного, и они входили в резерв Верховного главного командования Красной Армии.

В преддверии битвы за Берлин их значение возрастало. В марте батареи Глущенко и Чистякова участвовали в уничтожении укреплений и тяжелой артиллерии города-крепости Кюстрин. Одна самоходка сгорела вместе с экипажем, другая была сильно повреждена. В уличных боях принимала участие батарея Воронина, там тоже имелись потери.

Однако это была не столько необходимость, сколько «обкатка» экипажей перед завершающим сражением войны. За два неполных года боевых действий техника и личный состав полка сменились полностью два раза.

Можно было по пальцам пересчитать самоходчиков, начинавших воевать в мае сорок третьего года. Командир полка Пантелеев, который командовал тогда батареей, Фомин, Чистяков, Рогожкин, Серов, несколько сержантов, в том числе Василий Манихин.

Ну и, конечно, бессменный замполит полка Боровицкий по прозвищу «Любой ценой». Это была любимая фраза бывшего партийного секретаря горкома партии. Вперед, любой ценой! Впрочем, свою жизнь он берег и считал, что она в эту цену не входит и очень нужна стране.

Еще Борис Аркадьевич любил награды. Имел три ордена и три медали. Понимая, что и дальше обвешиваться орденами несолидно, намекал на медали. Пантелеев, да и другие подсмеивались над ним.

— Ну зачем тебе еще одна медаль «За боевые заслуги»? Это же солдатская награда. В крайнем случае, для молодых лейтенантов.

— Война закончится, в обкоме партии в первую очередь на ордена-медали посмотрят. У нас ведь как? Чем больше заслуг, тем выше должность. До войны был третьим секретарем горкома, а сейчас, думаю, не ниже второго поставят. А то и первым.

— Ранений у тебя маловато, — с серьезным видом рассуждал замкомандира полка Григорий Фомин. — Скажут, в тылу отсиживался.

— Самоходчики всегда на острие, — неуверенно заявил Боровицкий. — И дурак поймет, что я в боевых действиях участвовал.

— Дураки как раз не поймут. В атаку тебе бы разок сходить. Говорят, серьезные бои предстоят на Зееловских высотах. Возглавишь батарею, будешь прорывать оборону.

— Я — полковник! Полковники батареями не командуют.

— Наши батареи по мощности артиллерийскому дивизиону не уступают. Плюс десант. Есть где себя показать.

— У комиссаров другая задача. Боевой дух бойцов поднимать.

Вроде полушутливый разговор. Чего не позубоскалить во время передышки! Но Пантелеев и Фомин, участвовавшие в боях и прорывах, не раз получавшие тяжелые ранения, относились к рассуждениям замполита брезгливо.

Только вчера похоронили двенадцать бойцов и командиров, погибших в бою под Кюстрином, а замполит о будущих должностях рассуждает.

Чистяков в тот день ездил на ремонтную базу, сопровождал разбитую самоходку. Майор-ремонтник, осмотрев искореженный «зверобой», безошибочно определил:

— Механик и радист наверняка погибли, а остальной экипаж в санбате.

— Командир машины остался. В полковой санчасти решил отлежаться. Ну что с машиной?

— На завод отправим. Шарахнуло крепко.

Поговорили с майором о том о сем, и Чистяков вернулся к себе. Полк менял дислокацию. Остановились в сосновом лесу, неподалеку от Кюстрина. Маскировали машины, заправляли их горючим.

Впрочем, работы было немного. До этого здесь стояла немецкая танковая часть, имелись капониры, защитные щели. Даже небольшие, крытые бревнами и землей погреба для боеприпасов и горючего.

Хотя шли двадцатые числа марта, погода была промозглая, теплом и не пахло. Накануне прошел дождь со снегом. Почти всю зиму ночевали в машинах, шалашах, случайных постройках. Это считалось нормальным явлением — тяготы войны. Однако люди простужались, а во время сильных холодов некоторые отморозили пальцы на руках и ногах.

Сейчас выделили для экипажей жилье. Первой и второй батарее достался флигель, в котором сохранилась даже часть окон и была исправна печь. Вася Манихин, страдавший больше всех от холода, тут же выбрал себе место у печки.

— Хоть отогреемся, — обнимал он обитую жестью круглую голландскую печь. — Надо за дровами идти. Эй, молодежь, собирайся.

Забили фанерой выбитые окна, а сушняк набрали поблизости. Несмотря на войну, сосновый лес был ухожен. Спиленные ветки и засохшие деревья были собраны в аккуратные штабеля.

Пройдя немного поглубже, наткнулись на немецкое кладбище. Десятка три крестов из отполированных брусков, таблички с именами, фамилиями, даты рождения и смерти. Обычно при отступлении немцы сравнивали кладбища с землей, а это оставили.

— Надеются, что вернутся, — сказал Василий Манихин. — А вот хрен им! Поворота не будет.

Валентин Линьков, самый грамотный из всех, читал имена и фамилии. Удивлялся:

— Молодняка сколько! Этому семнадцать лет, этим троим по восемнадцать. Глянь, а того Адольфом зовут. Тезка Гитлера.

— Где тезка? — встрепенулся один из самоходчиков.

Подойдя поближе, несколькими ударами свалил крест, рубанул топором по табличке.

— Адольф сраный… снести этот могильник к чертовой матери!

— Пусть себе лежат, — рассудительно заметил сержант Василий Манихин. — Когда война кончится, матери-отцы приедут. Давайте дрова собирать, нечего ерундой заниматься.

Впрочем, дрова особенно и не понадобились. В сарае обнаружили груду угольных брикетов бурого цвета, которые неплохо горели.

— Сейчас жить можно, — сидел возле гудящей печки Манихин.

Вместе с Николаем Марфиным и механиком Савушкиным они выпили трофейного рома и, покуривая, ждали ужина.

— Жалко, женского пола поблизости нет, — рассуждал Николай Марфин. — Пообщались бы.

— На немецком? — поддел его грамотей Линьков. — Ты же ничего, кроме «Гитлер капут!», не знаешь.

— Договорились бы, — щурился разомлевший от тепла наводчик.

Глущенко и Чистякову, как командирам, экипажи великодушно уступили отдельную комнатку, где имелись две настоящие кровати, стол и кресло.