— Всему свое место, и все на своих местах, — она нажимает «отправить». — А твое место, Натали, на помойке.

Я представляю себе лицо с улыбающегося аватара Натали Амани, залитое слезами, когда она умоляет своих друзей простить ее. Под постом Эви появляются первые комментарии, и я отворачиваюсь, чтобы не читать их. На столе вибрирует мой телефон. Эви передает его мне, слишком поглощенная своими делами, чтобы оторвать взгляд. Я открываю сообщение.

Я в бреду. Я не могу перестать думать о тебе. Приходи ухаживать за мной. Кстати, лекарства, которые мне дают из-за сломанной руки, просто улетные. — Р…

— Кто это? — спрашивает Эви.

На секунду я мешкаю с ответом. Такое ощущение, будто в горле застрял каштан в скорлупе с шипами.

— Кэт?

«Боже, помоги, ее карие глаза теперь прикованы ко мне».

— Кто там?

— Это мама, — наконец выдавливаю я. — Она хочет, чтобы я шла домой.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Эми

Я никогда в жизни не забуду (хотя с маньяком и бомбой в одном помещении это заявление звучит не так уверенно, как прежде) ту ночь, когда я решила начать стримить.

Вся семья спала, и мне следовало бы заснуть, но часы на стене тикали слишком громко, отнимая у мамы секунды ее жизни, и я никак не могла остановить это. День выдался утомительным. Она впервые не смогла воспользоваться туалетом без посторонней помощи. У нее случилась авария, и мне пришлось убирать. Меня не тревожили грязь или запах, я смогла пригодиться ей хоть в чем-то. Опустить голову. Молча убрать. Принести пользу близкому человеку.

Но ее лицо…

Выражение ужаса застыло на лице мамы, и, подобно далекому шторму, я почувствовала, как неумолимой волной сносит мою крепость повседневных забот, выстроенную в собственной голове.

Каждый день своей жизни ты учишься верить в то, что любимые люди — больше, чем просто тела. Их волосы меняют длину и цвет, кожа покрывается морщинами, они толстеют и худеют, ну и что — ведь это по-прежнему они, верно? Но затем приходит болезнь, и она высмеивает твою веру в то, что они больше, чем плоть, приковывая любимых к постели и высасывая из них жизнь.

Папа работал по утрам, так что видеоняня стояла в моей комнате. Я лежала и наблюдала за ней. До меня донеслись ее стоны, и картинка на экране замерла, как будто она уже умерла.

Она находилась в кабинете, который мы превратили в спальню. Я спустилась вниз и как можно тише открыла дверь. Она была очень маленькой и лежала, раскинув руки и ноги так, что половина тела была на постели, а половина свисала с нее. В какой-то момент она скатилась с кровати, и у нее не хватило сил вернуться на место. Я бросилась к ней, но, когда я взяла ее под руку и попыталась подтянуть, она вскрикнула.

Я резко отпустила ее, словно раскаленный металл.

— Мама, что такое? — прошептала я. — Что я сделала?

Но она не могла ответить. Она была не совсем в сознании. Лекарства, которые ей давали — я давала, — держали ее в полубессознательном состоянии. На прикроватной тумбочке стояло полдюжины банок. Доктор прописал кучу таблеток, и медсестра принесла их все сразу.

— Давайте ей столько, сколько она захочет, — сказала она, словно это было благом, милосердием и мы должны быть благодарны, что любой ущерб, который может причинить ей передозировка, будет несущественным по сравнению с болезнью.

Я видела, как она борется с таблетками, пытаясь прийти в себя, извиваясь и издавая тихие звуки страданий.

Вдруг я подумала:

«А что, если лекарство не купирует боль? Что, если оно просто не дает ей сказать, что ей больно?»

Я беспомощно наблюдала за ней. Она была похожа на привязанную к якорю тонущую женщину, медленно уходящую под воду.

— Мама? — мой шепот становился все более и более отчаянным. — Мама, что мне сделать? Что ты хочешь?

Но она не могла говорить. Она не могла проснуться. Все, что она могла делать, — бормотать, стонать и испытывать боль. Я думала о том, чтобы разбудить папу и даже Чарли, но что тогда? Они были бы так же бессильны, как и я.

Так что я взяла ее и стала тянуть, тащить, подталкивать в исходное положение, в котором, убеждала я себя, ей будет немного удобнее, и каждый раз, когда она стонала, мне хотелось съежиться от кровоточащей раны в собственном сердце.

А потом, когда она снова оказалась в постели, я взяла банку с таблетками, достала одну и раскрошила ее основанием стакана так, как показывал нам всем доктор, когда мы выстроились в ряд, словно студенты-медики, смахнула порошок в стакан с водой, размешала и поднесла к ее губам.

Она выпила воду, причмокивая и вытягивая шею, словно младенец.

Некоторое время я сидела рядом с ней, поглаживая, напевая и убаюкивая ее, пока она, казалось, не успокоилась, я побыла с ней еще немного. Я понимала, что сейчас самый хороший момент из всех возможных. Что «лучше» уже никогда не будет, что такие эпизоды станут повторяться все чаще, пока…

Дыхание перехватило. Я взяла банку с лекарством. Она так удобно лежала в руке. Я высыпала горсть белых таблеток себе на ладонь, и все казалось каким-то абстрактным, будто эксперимент «а что будет, если я…».

Только когда горло сжалось от половины таблеток, оказавшихся во рту, я осознала, что делаю.

Задыхаясь, я выплюнула лекарство, и таблетки отскочили от столбика кровати. Я отшвырнула банку, и она закатилась под кровать. Я застыла как вкопанная, задыхаясь и тяжело дыша. Что, черт возьми, я творю? Чарли спит не выше десяти футов над моей головой. Чарли. Я правда была готова оставить его? Оставить папу? Облегчить свою боль, удвоив их страдания? Господи Иисусе, Эми. Ну ты даешь.

Тогда я поняла, что не справляюсь. Я только делала вид, что справляюсь. Люди относятся к тебе так, будто ты сильная, но это неправда. Я выскочила из комнаты, живот скрутило от отвращения к себе. Я больше не могла оставаться одна.

Аппликаторы доставили на следующий день.

Я спускаюсь по лестнице так тихо, как только могу, и медленно открываю дверь в спальню, словно мама все еще здесь и я могу ее потревожить. Конечно, тут пусто. Только шкаф, тумбочка с лампой и голый матрас на кровати. Серебряная лента вокруг оконной рамы блестит на солнце, и во мне вспыхивает ярость за то, что Полли осквернила это место.

Пустота комнаты усиливает ощущение того, что дом