О том, что она опечатала каждый выход не только для меня, но и для себя.

Мне тоже страшно.

Я смотрю на ее жилет с бомбой. Жилет самоубийцы. Проволоки на нем скручиваются, как петли.

Я, конечно, не хочу обобщать, но я бы солгала, если бы сказала, что склонность к саморазрушению не распространена среди моих подписчиков в Heartstream сильнее, чем среди всего населения. И я была бы лицемеркой, если бы притворилась, что не понимаю почему.

— Ты… — спрашиваю я против своей воли, — ты потеряла кого-то?

Ее голос очень серьезен:

— О да.

— Ты… — я заикаюсь. Я не уверена, что именно, страх или ярость, заставляет слова путаться на языке. — Ты хочешь п-п-поговорить об этом?

Она выглядит сначала изумленной, а затем радостной.

— Это так мило с твоей стороны! Я была бы рада. Позже. Когда мы лучше узнаем друг друга.

— Узнаем друг друга? Я даже не знаю твоего имени.

Она хлопает себя по лбу.

— Вот я тупица! Видишь, как я уже говорила, мелочи.

А потом, совершенно нелепо, она схватила меня за руку и затрясла ее вверх-вниз, словно маленький ребенок, который ждет, что у меня из носа польется шоколадное молоко.

— Я Полли! — объявляет она. — Очень рада наконец-то с тобой познакомиться.

Мой телефон начинает гудеть и прыгать на столе. Звонят со скрытого номера.

— Это полиция.

Она поднимает телефон и сразу же отвечает на звонок.

— Подождете, — рявкает она в микрофон голосом, похожим на удар кнута, и кладет трубку. Он тут же начинает гудеть снова, как сердитый электронный шершень. Она заговорщически закатывает глаза, сбрасывает звонок и прячет телефон в один из карманов своей взрывоопасной верхней одежды.

Она встает, разглаживает складки на одежде и предлагает мне руку, приветливо улыбаясь, словно я — озорная австрийская школьница, а она — чертова поющая монахиня.

— Знаешь, Эми, я прочитала все, что можно о тебе прочитать, но я не знаю о тебе и половины того, что хотелось бы. Так волнительно находиться в твоем доме. Не могла бы ты провести для меня экскурсию по нему?

Я не беру ее за руку. Она выглядит удрученной, но все равно идет к двери и подзывает меня пистолетом. Каждая моя мышца сопротивляется, но я поднимаюсь.

— Только и всего! — радостно говорит она, намеренно поворачиваясь ко мне спиной. — Отныне я доверяю тебе, потому что хочу, чтобы ты доверяла мне. Но, пожалуйста, не делай ничего, знаешь ли, кинематографичного — не бей меня вазой и не порти ленту на окнах. Как мне достоверно известно из лучшего сайта по созданию бомб, на мне достаточно взрывчатки, чтобы сровнять с землей Биг-Бен, и для этого мне лишь нужно нажать крошечную кнопку. Тебя убьет если не взрывом, так падающими кирпичами. Я даже думать об этом не хочу.

Она поворачивается к стене и точно таким же тоном говорит:

— О, какая великолепная картина: расскажи мне о ней!

Полли плывет по дому, словно королева в поездке по стране, проявляя тот же вежливый интерес то к куче старых грязных резиновых сапог в туалете на первом этаже, то к большим книжным шкафам в кабинете отца, то к статуэтке танцовщицы на столике в коридоре, которую папа купил на барахолке в Портобелло, чтобы успокоить меня, когда мне было пять. Всякий раз, когда она натыкается на какие-либо бумаги — страховые взносы, медицинские счета, даже старые открытки на день рождения, — она внимательно изучает их, прежде чем отложить в сторону с коротким вздохом, который легко может демонстрировать как удовлетворение, так и разочарование. Мы проходим сквозь небольшой кабинет, где мама занималась ИТ-консалтингом, пока не слегла с болезнью. Полли не говорит ни слова, но берет под мышку старый мамин ноутбук. Она убирает пистолет обратно в карман, и он остается лежать там, но для устрашения ей вполне достаточно массивного жилета с бомбой. Маленький зеленый огонек на ее груди изводит меня.

Когда мы добираемся до моей комнаты наверху, ее поведение меняется. Она останавливается в дверях, затем входит в комнату коротким энергичным шагом, словно паломница в храм — кульминацию ее путешествия. Я испытываю сильную тревогу, будто меня вдавили в потное тело в вагоне метро, когда она проводит пальцами по моим ранним угольным рисункам «Липкой вороны Ники», а затем трет их друг о друга, наслаждаясь оставшейся на них крошкой.

— Они бесподобны, — с восхищением произносит она. — Я полюбила их с тех пор, как впервые увидела в твоем инстаграме. Ты собираешься поступать в художественную школу?

— Надеюсь, — тихо говорю я, глядя на бомбу. И затем, надеясь, что напоминание о том, что я — живой, дышащий человек с семьей, может побудить ее, ну, знаете ли, не убивать меня, я добавляю: — Чарли действительно талантлив. Ему почти не нужна практика. Мы всегда надеялись, что сможем поступить туда вместе. Я в последний класс, а он — в первый.

— Точно, — она выглядит неловко. — Ну, я тоже на это надеюсь.

Она берет мои книги с полок и одобрительно комментирует присутствие Терри Пратчетта и Фрэнсис Хардинг. Я чувствую напряжение, когда она копается в моем комоде и вытаскивает оттуда тонкие черные трусики.

— Откровенные, — говорит она и хмурится. — Не позволяй торопить тебя с этим, ну, ты понимаешь.

— Почему ты думаешь, что меня нужно торопить?

Она вспыхивает, бросает трусики обратно в ящик комода и пролетает мимо меня, ее ухо оказывается довольно близко ко мне, и от моего дыхания шевелятся ее крохотные волоски. Я бросаю взгляд на стоящую у кровати пустую бутылку вина со свечой внутри и на мгновение задумываюсь о том, что могла бы разбить стекло об ее голову.

Но затем вспоминаю, что для этого ей лишь нужно нажать крошечную кнопку, и как я могу гарантировать, что она не успеет сделать это за долю секунды до потери сознания?

Она выходит на лестницу — и все, момент упущен.

— Спальня твоих родителей прямо по коридору? — спрашивает она. Я киваю. Из ее горла раздается радостное бульканье.

— Я была бы счастлива познакомиться с ними. Мама и папа Эми Беккер, подумать только!

Я была бы счастлива познакомиться с ними. Эта жуткая женщина говорит так, будто она моя подруга и я пригласила ее на чай.

Она входит в комнату мамы и папы и начинает рыться в их шкафу. Просматривает содержимое старых папок для документов на верхней полке. Перебирает пальцами жемчуг моей бабушки, достает маленький кусочек красной ткани, который в раннем детстве служил мне комфортером. У мамы ушли годы на то, чтобы отучить меня от него, а