коллективе единомышленников – индивидуальное ощущение, соотнесенное с обществом, апеллирующее к нему. Брошу еще несколько камешков, от которых пойдут круги ассоциаций:

…свобода выбора, целеполагания…

…свобода делать, что хочу, и не делать, что не хочу…

…свобода в познании, движении туда, куда «влечет свободный ум»…

…свобода от моральных норм…

…свобода внутренняя и внешняя…

…свобода либерала, коммуниста, фашиста, националиста…

…свобода христианина, иудея, мусульманина, буддиста…

…свобода художника…

…свобода ученого…

…свобода ребенка, подростка, старика…

…свобода мужчины и женщины…

…свобода в одиночестве…

…свобода в семье…

…свобода в коллективе…

…свобода в пространстве…

…свобода во времени…

В общем, видов свобод много… Столько же и видов несвобод. Так что оснований для того эмоционального разнообразия переживаний, о котором я упомянул вначале, предостаточно.

Встречаются и парадоксальные переживания. Если для одного свобода – это отсутствие ограничений, стеснений и притеснений, давления чужой воли, а для другого на первом месте, прежде всего, возможность достигать поставленной цели, то второй и в тюремной шарашке будет упоенно и внутренне свободно созидать ракеты, а первый глубоко страдать даже наделенный и богатством, и положением, и множеством возможностей из-за того, что политический режим, в котором он, на взгляд прочих, благоденствует, воспринимается им как невыносимая тирания, поскольку препятствует отправлению, скажем, его религиозных потребностей.

Если я не ощущаю несвободы, стало быть, я свободен, я ощущаю – свободу?! Означает ли это, что свобода не есть некая объективная характеристика или состояние, но не более чем индивидуальное ощущение?

Да, есть еще те, для которых никаких поводов для сложных размышлений нет. Это лица твердо и на собственной шкуре постигшие, что «свобода»  – это когда не сидишь в тюрьме…

Мне, как русскому, важно еще несколько слов сказать о воле: зачем-то же у нас есть два слова, говорящих как бы об одном и том же. Слово «воля» и «свобода» в  русском языке обозначает понятия почти противоположные. С одной стороны, это синоним полной свободы, с другой – это инструмент управления своими эмоциями и намерениями. Но так не бывает: если язык оперирует двумя словами (свобода и воля), то они чем-то отличаются по смыслу, по нюансам. Отличие тут существенное: свобода (и несвобода)  – это то, что вне меня, то, в чем я пребываю. Воля – это то, что внутри меня, это мое качество, моя способность принимать решения, ставить цели, добиваться их. Не следует считать, что «воля» и «неволя»  – антонимы, пара противоположностей. Противоположностями являются «воля» и «безволие». «Неволей» называют физическое ограничение свободы: наручники и тюрьма. Безволие, то есть ограничение, сковывание волевых усилий, способности управлять собой, своими эмоциями, достигается разными путями: от внушения страха и гипноза до химического воздействия и болезней. Так что «воля» и «свобода»  – далеко не одно и то же. Есть, наконец, и такое словосочетание: «свобода воли». Свобода воли как психофизическое действие может быть скована, свобода воли как потенция, как возможность (верующие уточнят: дарованная Создателем)  – неотменима. Если хотите подлинной свободы, то ищите ее внутри себя, в пространстве воли. Выбегая во внешний мир, мир, где есть не только идея свободы, но и вполне материальная, грубая и жестокая неотъемлемая ее спутница – несвобода,  – мы попадаем именно в ее колючие лапы. Внешняя свобода – это чьи-то правила, а правила – это ограничения, то есть несвобода. Пойдешь «по свободу»  – найдешь несвободу.

Теперь о себе. Я долго не ощущал тягот несвободы. Большую часть жизни не ощущал. Я родился при Сталине и далее по порядку… Сейчас, во времена антисоветские, настойчиво вдалбливают, что раньше свободы не было. И для иллюстрирования этого тезиса находится немало как абсолютно достоверных фактов и свидетельств, так и «художественной лжи».

Сомнений нет в том, что в идеологическом государстве, каковым был Советский Союз, существовала масса ограничений в этой – идеологической – сфере. Некоторые взгляды (политические, религиозные, философские, этические) считались неверными, вредными и осуждались. Если наряду с этими взглядами на их основе человеком осуществлялись и какие-то действия, то они уже могли служить основанием для разного рода наказаний: от проработки на комсомольском или партийном собрании до судебного преследования. Впрочем, чтобы дело довести до этого, надо было проявить незаурядную активность в деле «антисоветской пропаганды и агитации». Существовали ограничения в чтении и распространении книг, включенных в перечень запрещенных, а такие были. Я и мои знакомые, однако, эти книги читали и друг другу давали почитать: риск осознавали (распространение антисоветской литературы каралось по закону), но последствий не особо боялись, потому что они не были ни неотвратимыми, ни особо страшными. Тут надо оговориться: вероятно, для тех, кто хотел делать карьеру, то есть продвигаться вверх по служебной административной лестнице, риск был выше. Сведения (в сущности – доносы) о том, что некто читает что-то запрещенное, могли партийно-комсомольской карьере повредить. А те, кто об административной карьере не думал, а думал о научных результатах и довольствовался продвижением по другой лестнице – научные степени и звания: кандидат наук, доктор наук и пр.,  – о последствиях беспокоились меньше. Еще одна оговорка: я  был физиком. Так же дело обстояло и в других «настоящих» науках: химии, математике, в инженерно-технических дисциплинах и т.  п. направлениях. А вот разные гуманитарии жили иной жизнью. Их мировидение было другим. Они сами – хотели того или нет – были, в сущности, идеологическими работниками. И для них, конечно, существовало куда больше и запретов, и ограничений, и рекомендаций, часто похожих на диктат. Так что, помножьте это всё на определенный психотип – и вы получите советского диссидента, для некоторых из которых даже блеяние соседской козы воспринимается как направленная именно против него дразнилка, травля: «Кэ-ге-бе-е-е…» (Это я цитирую популярный анекдот того времени.) Я сочувственно и с пониманием отношусь к судьбам этих людей, но моя жизнь была иной и вспоминается она, соответственно, как светлая, радостная и свободная. Сейчас я уже могу разложить природу моего мировидения по полочкам.

Есть два вида свободы. Одна свобода – преимущественно поведенческая, другая – преимущественно ценностная. Мой ценностный мир не вступал в серьезные противоречия с теми ценностями, которые проповедовались в то время и считались нормой. (См. Ценность.) Я не был антисоветски настроен, у меня сложилось материалистическое мировоззрение, меня не интересовали ни религии, ни церкви, я не хотел иметь свой магазин и вообще становиться богатым. В мире моих ценностей не было ни «преклонения перед заграницей», ни особой тяги к модной одежде и материальному богатству в целом. Материально скромная, но насыщенная интеллектуально жизнь была для меня нормой. Разумеется, чего-то всегда