Больше уж не спал послушник, нес службу зорко. К тому ж и дозорить-то всего ничего осталось – зарницы уже играли над дальним лесом, над смоленским детинцем-кремлем.

И как раз вот под утро…

Явились пеши, в одежке рваненькой… кто и босой даже!

– Эй, господине! Мы на праздник Матфея святого из деревень дальних пришли.

Пафнутий подивился – ишь ты, господином назвали! Вот уж точно – из деревень.

– Поди, из самой чащи?

– Из Курохватова, Черноушева. Кудыкина…

– Кудыкино знаю. Дак на праздник-то рано еще. Погодьте, утром ворота нараспашку откроют.

– Да нам бы, господине, погреться…

Погреться им. Ну да – босы ведь. Нагими б еще пришли!

– Чтой там такое, Пафнутий?

Услыхав раздавшиеся снизу слова, послушник обрадовался – старшой. Никита, проснулся – теперь с него и спрос.

– Да мужи деревенские на праздник святой пришли.

– Так впусти, чего их морозить?

Скрипнув, отворились ворота…

Так Пафнутий про наказ ключника и не вспомнил, да и нечего было вспоминать – оружных-то гостей не было, все оборваны, босы… Одно слово – деревня.

Минут пять Ремезов смирно сидел в гостевой избе вместе с остальными «паломниками», а, как вдарил к заутрене колокол, выскочил наружу, подхватив под руку проходившего мимо монаха:

– Отца ключника где мне сыскать?

– Так посейчас на заутрене будет.

– А келья-то его где?

– А вона, откуда братия выходит… там и спрошай.

Монахи покидали свои кельи довольно быстро, выходили во двор и шли к высокому Троицкому собору, где уже вовсю звонили колокола. Кое-кто так спешил, что даже выронил целую охапку свечей, хороших, восковых. Павел тут же бросился помочь подбирать, пару свечек под одежкой спрятал, да после, как к кельям вышел, вытащил… поклонился припозднившемуся монашку. Тот взглянул строго:

– Ты куда, человече? Тут чернецам токмо можно.

– Отец ключник наказал свечечки в келью к нему занести.

– Отец ключник? Ну, так неси скорей. Вон его келья!

Рванув на себя дверь, Ремезов ворвался в низенькое, но весьма просторное помещение с широким ложем, лавками и объемистыми сундуками, ровным порядком расставленными вдоль стен. С одного из сундуков метнулась было к двери приземистая грузная тень…

Ремезов выхватил короткий, спрятанный под одеждою, меч:

– Ну, здрав будь, Убое. Украденное сам отдашь или как?

В-вухх!!!

Вместе ответа, предатель метнул в боярина широкий мадьярский кинжал, ловко отбитый Павлом одним поворотом меча. Видя такое дело, Убой схватил скамью и, грозно вращая глазами, заорал:

– Зашибу-у-у!!!

В-вухх!!! В-вух-хх!!!

Павел едва успел присесть, увернуться – настолько ловко орудовал скамейкой Убой. Хваткий тип, что тут скажешь? Так и зашибет, недолго… А меч-то у боярина хиленький, явно не рыцарский…

В-вух-хх!!!

Ремезов сплюнул – надоело уже кланяться – кивнул на висевшие в углу иконы:

– Не стыдно божниц-то?

– Мои боги – не эти доски!

Понятно. Язычник. Волхв.

Едва не пропустив удар, Павел отпрыгнул в сторону, понимая, что предатель загоняет его в угол, а уж там начнет гвоздить не раздумывая. Там простора для маневра нет, не отбежишь, не отпрыгнешь…

Бах!!!

Тяжелая скамья с размаху ударилась в стену, треснула… Ремезов тотчас же нанес удар. Целил в грудь, в сердце, однако язычник оказался не лыком шит, вовремя поставил под удар обломок, затем швырнул его прямо Павлу в лицо и, прыгнув к сундуку, распахнул крышку… В мощной руке волхва заиграла окованная железом палица! Палица против хиленького короткого меча… Не-ет, так не пойдет! А, может, в сундуке еще какое-нибудь оружие сыщется?

Сделав ложный выпад и вызвав на себя удар, боярин быстро переместился к сундуку, скосил глаза… Ага, как же! Оружие. «Калашников» или пулемет… Что он там ожидал найти-то? Лишь сверкнул в луче проникшего в слюдяное оконце солнышка золоченый шлем. Его-то и подхватил Павел, швырнул в морду врагу! Волхв машинально махнул дубиной… и вот в этот момент Павел его достал! Дерзкий и длинный – с выпадом на левое колено – бросок… укол…

Хрустнули ребра… Убой пошатнулся. Осел. Выпав из ослабевшей руки, с глухим стуком упала на пол палица. Закатились сверкающие глаза… глаза язычника и убийцы.

– Это тебе за всех наших, – без всякого сожаления добив волхва коротким ударом в сердце, глухо промолвил Ремезов, и, вытащив из-за пазухи убитого грамоты, пайцзу и перстень, перекрестился на иконы:

– Господи и все святые, простите. Понимаю – грех мой велик есть. Замолю! Часовню… Церковь новую на усадьбе построю! Красивую, с электричеством! Нигде такой церкви… Ладно. Пора и честь знать.

С трудом засунув труп в сундук и подтерев кровь какой-то тряпицей, молодой человек выбрался из кельи и, выйдя к своим, махнул рукой:

– Уходим.

От Троицкого монастыря до Смоленска километра три с гаком. Павел и его люди преодолели это расстояние за полчаса, а еще минут через двадцать молодой заболотский боярин – «смоленский барон» – уже входил в княжеские покои. На устах его играла улыбка – «гейм овер», игра окончена – доверенная ему миссия выполнена четко и в срок.

В середине декабря выпала оттепель, да такая ядреная, будто весна! По крышам боярских хоромин стучал-барабанил дождь, в жарко натопленной горнице пахло какой-то кислятиной – то ли брагой, то ли подкисшим тестом. Поднявшись, с лавки, Павел поцеловал в щеку жену и подошел к оконцу:

– Давай откроем, проветрим.

Боярышня как-то загадочно улыбнулась:

– Открывай, любый. Только я в опочивальню пойду, сквозняков боюся.

– С каких это пор? – удивился Ремезов. – Ты ж у меня никогда ничего не боялась, а тут…

– Да с пор недавних… с некоторых… Ребеночек будет у нас, милый.

– Господи… – Павел рассеянно перекрестился на висевшую в углу икону Николая Угодника, и, вдруг подхватив жену на руки, закружил боярышню, радостно закричал:

– Ну, наконец-то! А я-то всю думаю – чего же нам не хватает? Сына иль дочки… детей. Крестным кого позовем? Может, Михайлу, молодого князя? Он не откажет.

– Да подожди ты с крестным, – смеясь, замахала руками Полинка. – Выносить сначала надо, родить. Не такое уж простое дело… впрочем, для нас, баб – и не трудное. Да поставь ты меня обратно, хватит кружить уже. С утра Демьянко Умник заглядывал, насчет оброчников спрашивал, в какие списки записать? Я сказала – в какие. Да! И Окулко-кат просился севечер зайти – песню, говорит, сочинил новую. Про березы.