прошлого и моего настоящего заставляло меня думать о разговоре с Путиным. Когда Топор спросил о моих впечатлениях от российского лидера, я ответил, что он показался мне странно знакомым, "как начальник в палате, только с ядерным оружием и правом вето в Совете Безопасности ООН". Это вызвало смех, но я не хотел шутить. Путин действительно напомнил мне тех людей, которые когда-то управляли чикагской машиной или Таммани-холлом — жестких, уличных, умных, несентиментальных персонажей, которые знали то, что знали, никогда не выходили за рамки своего узкого опыта и рассматривали покровительство, взяточничество, подтасовки, мошенничество и иногда насилие как законные инструменты торговли. Для них, как и для Путина, жизнь была игрой с нулевой суммой; вы могли вести дела с теми, кто не принадлежит к вашему племени, но в конечном итоге вы не могли им доверять. Сначала ты заботился о себе, а потом о своих. В таком мире отсутствие щепетильности, презрение к любым высоким устремлениям, помимо накопления власти, не были недостатками. Это было преимуществом.

В Америке потребовалось несколько поколений протестов, прогрессивного законотворчества, журналистских расследований и упорной адвокации, чтобы если не полностью искоренить, то хотя бы сдержать такие грубые проявления власти. Эта традиция реформ в значительной степени и побудила меня заняться политикой. И все же, чтобы снизить риск ядерной катастрофы или новой войны на Ближнем Востоке, я только что провел утро, ухаживая за автократом, который, несомненно, хранит досье на каждого российского активиста в этой комнате и может преследовать, сажать в тюрьму или еще хуже, когда ему заблагорассудится. Если бы Путин действительно преследовал одного из этих активистов, как далеко я бы зашел в его преследовании — особенно зная, что это, вероятно, не изменит его поведения? Стал бы я рисковать завершением переговоров по СНВ? Сотрудничеством России с Ираном? И как вообще оценивать такие компромиссы? Я мог сказать себе, что компромиссы существуют везде, что для того, чтобы добиться своего дома, я заключал сделки с политиками, чьи взгляды не сильно отличались от путинских и чьи этические нормы не всегда выдерживали проверку. Но здесь все было по-другому. Ставки были выше с обеих сторон.

Встав, наконец, чтобы выступить, я похвалил людей в зале за их мужество и самоотверженность и призвал их сосредоточиться не только на демократии и гражданских правах, но и на конкретных стратегиях по обеспечению рабочих мест, образования, здравоохранения и достойного жилья. Обращаясь к россиянам в зале, я сказал, что Америка не может и не должна вести борьбу за них, что будущее России определяют они сами; но я добавил, что буду болеть за них, будучи твердо убежденным в том, что все люди стремятся к принципам прав человека, верховенству закона и самоуправлению.

Зал разразился аплодисментами. Макфол сиял. Я был рад, что смог хоть ненадолго поднять настроение хорошим людям, выполняющим тяжелую и порой опасную работу. Я верил, что даже в России это окупится в долгосрочной перспективе. И все же я не мог избавиться от страха, что путинский способ ведения бизнеса имеет больше силы и импульса, чем я хотел бы признать, что в нынешнем мире многие из этих подающих надежды активистов вскоре могут быть маргинализированы или раздавлены собственным правительством, и я мало что смогу сделать для их защиты.

ГЛАВА 20

В следующий раз я встретился с Медведевым лично в конце сентября, когда главы государств и правительств со всего мира съехались в Манхэттен на ежегодную сессию открытия Генеральной Ассамблеи ООН. Мы называли это "неделей ГА ООН", и для меня и моей команды по внешней политике она представляла собой семидесятидвухчасовую полосу препятствий, лишающую сна. В связи с перекрытием дорог и усилением мер безопасности движение в Нью-Йорке было более адским, чем обычно, даже для президентского кортежа. Практически каждый иностранный лидер хотел встретиться или хотя бы сфотографироваться для домашних. Были консультации с генеральным секретарем ООН, встречи, на которых я должен был председательствовать, обеды, на которых нужно было присутствовать, приемы, которые нужно было устраивать, причины, которые нужно было отстаивать, сделки, которые нужно было заключать, и множество речей, которые нужно было написать, включая важное выступление перед Генеральной Ассамблеей, своего рода глобальное заявление о положении дел в стране, которое за восемь лет нашей совместной работы мы с Беном почему-то так и не смогли закончить писать за пятнадцать минут до того, как я должен был выступать.

Несмотря на сумасшедший график работы, вид штаб-квартиры ООН — ее главного здания в виде парящего белого монолита с видом на Ист-Ривер — всегда вызывал у меня надежду и ожидание. Я приписываю это своей матери. Помню, как мальчиком, лет девяти или десяти, я спросил ее об ООН, и она объяснила, что после Второй мировой войны мировые лидеры решили, что им необходимо место, где люди из разных стран могли бы встречаться для мирного урегулирования своих разногласий.

"Люди не так уж сильно отличаются от животных, Бар", — сказала она мне. "Мы боимся того, чего не знаем. Когда мы боимся людей и чувствуем угрозу, нам легче вести войны и делать другие глупости. Организация Объединенных Наций — это способ для стран встретиться, узнать друг о друге и не бояться".

Как всегда, моя мама была уверена в том, что, несмотря на первобытные импульсы человечества, разум, логика и прогресс в конце концов победят. После нашего разговора я представил себе, что происходящее в ООН похоже на эпизод "Звездного пути", где американцы, русские, шотландцы, африканцы и вулканцы вместе исследуют звезды. Или на выставку "Мир тесен" в Диснейленде, где луноликие дети с разным цветом кожи и в разноцветных костюмах поют веселую мелодию. Позже, в качестве домашнего задания, я прочитала устав ООН 1945 года и была поражена тем, насколько его миссия соответствовала оптимизму моей матери: "избавить грядущие поколения от бедствий войны", "подтвердить веру в основные права человека", "создать условия, при которых могут поддерживаться справедливость и уважение к обязательствам, вытекающим из договоров и других источников международного права", и "способствовать социальному прогрессу и улучшению условий жизни при большей свободе".

Нет нужды говорить, что ООН не всегда соответствовала этим возвышенным намерениям. Как и ее злополучная предшественница, Лига Наций, организация была сильна лишь настолько, насколько ей позволяли ее самые влиятельные члены. Любое значительное действие требовало консенсуса между пятью постоянными членами Совета Безопасности