таком исключительном положенье! Тут все средства хороши, только вели бы нас к намеченной цели – бескровной ликвидации мятежа.

Шли и думали, думали и говорили с Никитичем о разных возможных деталях предстоящего сражения. Пришли на место. Вот она – снова крепость. Два дня назад мы тут сидели в заключенье. Тогда обошлось. Ну, а как сегодня – обойдется ли?

Ишь, как гудят кругом толпы вооруженных мятежников. И шинели, и гимнастерки, и пиджаки, и рубахи рваные, и зипуны, и армяки крестьянские – шныряют кругом. У каждого винтовка. Каждый готов в дело. В бесконечном море голов лиц не видать, не узнать, перемешались люди в суетливой толчее. Отовсюду гул глухой гудит, словно в тревогу десятки зычных фабричных гудков. Там перекличка мечется над головами; здесь густая, угрюмая, зловещая брань; тупыми ножами режет по сердцу скрипучий визг пересохшего грузовика; звенит и лязгает, сталью присвистывает грозно бряцающее оружие… Крепость буйно взволнована, крепость охвачена суматошной тревогой. В каждом лице, в каждом выкрике – угроза, набухшая жажда расправ и бесчинств, страстная охота дать простор растревоженным, на волю прорвавшимся страстям… Наэлектризованные толпы вооруженных людей, заранее не доверяющих всему, что им станут говорить, ненавидящие тех, кто станет это говорить, и жаждущие и готовые к расправе, – вот обстановка, в которой должны были разрешаться вопросы о государственной власти Семиречья. Обстановка, вежливо выражаясь, неподходящая. Обстановка не предвещала ничего доброго. Но дело надо делать. Незаметные, всем чужие – мы пробрались к боеревкому. Там находились в сборе почти все его члены. Блеснула мысль: а не лучше ли вопросы разобрать здесь, на заседанье? Уломать тридцать – сорок – пятьдесят человек куда легче, чем пятитысячную хмельную массу. Созвать сюда представителей рот, будем мы, будет боеревком. Все выясним, обо всем дотолкуемся, а там – каждый представитель на собрании своей роты доложит результаты, разъяснит все, разовьет должным образом; так вернее, ближе к цели. Так вся крепость будет ублажена. А в те роты, где не все понято, пойдут члены боеревкома вместе с нами, и совместно мы поможем выяснить непонятное. Словом, нам хотелось иметь дело с ротами, а не со всей крепостью разом. И так настойчиво убеждали мы присутствующих, что они уже начали было с нами соглашаться… Но «активисты» не дремали, – они один за другим во время этих разговоров исчезали из-за стола, скрывались во двор, делали там свое закулисное дело… Когда уже все у нас было договорено, в дверь вломились три красноармейца и зычно, громко объявили:

– Што за собранье тут за стеной? Мы не позволим, чтобы теперь за стеной – все в крепости надо делать открыто, передо всем народом… Никаких чтобы секретов… Так требует крепость…

Заявили, повернулись, пропали в толпу, а за ними еще двое, затем и по одному, и по два, по три – вламывались непрерывно, словно кто-то по очереди, как из-за кулис на сцену, проталкивал их сюда из-за дверей. Боеревком примолк, – против «голоса народа» выступать он не решился. Поднялся во всем своем составе и, направляясь к двери, позвал нас:

– Айда на телегу!

Через бурно взволнованную массу, плотно запрудившую теперь помещение боеревкома, мы протискались на середину крепости, к знаменитой, памятной нам телеге, откуда держались речи. В толпе мелькали здесь и там узкоглазые бронзовые лица киргизов. И как увидели – легче. А в памяти промчалось:

«Не из той ли и ты таинственной нашей охраны, про которую вчера говорил Шегабутдинов?»

Алеша Колосов привел партийную школу и кольцом построил ее вокруг телеги. Таким образом, ближние ряды были из своих. Мелькали и отдельные знакомые лица городских «партийцев»: городская организация сегодня утром пришла сюда целиком; она тоже протискивалась вперед, к телеге, из открытого врага превратившись в нашего попутчика… Толпа со всех сторон притиснулась тесно к телеге, а мы на ней стоим, как пойманные, как приговоренные, и озираемся кругом и видим со всех сторон только злобой и ненавистью сверкающие взоры…

– Надо выбрать председателя…

– Ерискин… Ерискин… Ерискин… – загалдели дружно кругом. Было ясно, что кандидатура задумана была раньше.

Кого-то выбрали секретарем – кажется, Дублицкого. Выбрали Ерискина, а того и не знали, что удивительным образом он привязан к Белову, что слово беловское для него – закон: так любил, уважал Панфилыча Ерискин еще за давнюю работу на красных фронтах.

И того не знали, что Ерискин вчера вечером был у нас – мне и Белову рассказывал секреты крепостные и на сегодня обещал «честным словом» свою помощь.

Недели две назад Ерискин за что-то был посажен трибуналом и всего за несколько дней до восстания убежал из заключения и скрывался где-то в горах под Талгаром. Авантюрист по натуре, хитрый и смышленый парень, храбрый боец – он, разумеется, вовсе не был сознательным нашим сторонником. Им руководила единственно привязанность к Белову да надежда, что положительной своей работой теперь, во дни мятежа, он искупит свою прежнюю вину и получит прощенье от Советской власти.

Итак – Ерискину председательствовать! Черноволосый, черноглазый, с лукавой ухмылкой смуглого красивого лица – он ловким, гибким дьяволом заскочил на телегу. Рядом с ним очутился Павел Береснев. Этот угрюмо молчит: что он думает, Павел Береснев, этот лихой партизанский командир восемнадцатого года? В нем еще много силы, к нему еще много любви у бойцов, и если захочет – многое может сделать человек. Но ничего нельзя разобрать по его хмурому, насупленному лицу: опустил голову вниз, сидит и молчит, будто вовсе не здесь сидит, на бурном митинге, а где-нибудь в селе, на завалинке, мирно беседуя с соседями, шелуша праздничные подсолнухи…

– Какая повестка? – крикнул Ерискин. – Да тише, товарищи! Что за черт – чего орете! Тише надо – у меня глотка не луженая… Какая повестка?

Ерискин держался, как командир, он не просил толпу, – приказывал ей. Это свидетельствовало о силе, о влиянье: всякому встречному так здесь говорить не позволят.

– Какие там повестки? – загалдели с разных сторон. – Нет никаких повесток… Давай приказы читай. Наши приказы, айда. И что там из Ташкенту есть…

Тысячи глоток ответно взывали:

– Приказы… Приказы…

Наконец договорились: прежде всего зачитать крепостной приказ за № 1… Там говорилось о «новой власти», о том, что других властей отныне нет и вся власть захвачена боеревкомом… Этот приказ щекотал приятно нервы бунтовщиков, и – пока читали – кричали они:

– Правильно… Вся власть наша… Чего там…

Обсуждать тут, разумеется, было вовсе нечего, и, пошумев-погалдев вволю, условились, по предложению Ерискина, принять приказ этот «к сведению». Что это означало – надо думать, не понимал никто, в том числе и