Она сначала билась в его руках, потом обмякла, и он уложил ее на кровать и сказал:

– Поспи, тебе надо поспать. Я спою тебе колыбельную. Недавно как раз слова выучил.

Он прилег рядом с ней и обнял ее сзади, тесно прижавшись всем телом – но через одеяло, без похоти.

Он пел ей про лису, которая заманивает в нору, и про тигра с медовой пастью, и про пса, который провожает к реке, и про реку, и про паромщика.

Когда дыхание ее стало редким и ровным, он поцеловал ее в немытую макушку и прошептал, что вернется, и тихонько ушел. А она подумала сквозь сон: конечно, вернется. Мертвые всегда возвращаются.

Она очнулась оттого, что тигр разорвал на ней платье когтистой лапой и принялся лизать ее голую спину шершавым, как наждак, языком. Она подумала: как это возможно, что тигр явился из песни?.. Потом стряхнула остатки сна и поняла, что ошиблась: это был не тигр. Это Лама вошел в ее дом, и пробрался в ее постель, и разорвал на ней платье, и целовал ее спину. Не целовал – покусывал и вылизывал.

Она спросила:

– Лама, ты живой или мертвый?

Теперь, когда Пашка сломал засов, она не знала, как понять разницу.

Он лизнул ей шею и горячо, чуть хрипло пробормотал в ухо:

– Я чувствую себя живым только рядом с тобой… Ты возвращаешь мне душу…

От него пахло дорогим одеколоном и кровью. Он был абсолютно голым и почему-то очень горячим. Он поставил ее на четвереньки и начал вылизывать ей промежность. Она задрожала.

Он прошептал:

– Если ты не хочешь, я перестану.

Она сказала:

– Хочу.

Он вошел в нее сзади, по-звериному прикусил зубами кожу на шее.

Она спросила, двигаясь с ним в одном ритме:

– Ты правда убивал людей, Лама?

Он замер и разжал зубы. Потом задвигался резко и быстро:

– Да… это правда… Но, Глашенька… ты не бойся… Ты не должна меня бояться… Я тебя не обижу… ты так похожа… на одну девушку… я очень ее… любил… – Он вскрикнул и дернулся. – …душа… Аглая!.. я чувствую свою душу!..

Она спросила, холодно и спокойно:

– Что случилось с той девушкой?

Он застонал, и выплеснул в нее свое семя, и выдохнул:

– Умерла…

И то ли с семенем, то ли с выдохом, его душа, пробывшая с ним так недолго, опять исторглась из тела, снова его покинула.

Аглая молча перевернулась на спину, прикрыла голую грудь руками крест-накрест и застыла, как мертвая. Он с отвращением от нее отстранился, поднялся с кровати, натянул штаны и вышел из спальни.

Она хотела попросить его остаться, но промолчала.

Мертвым лучше молчать.

До дальней бухты они дошли уже в сумерках. У самого берега в зарослях камышей, полунакрытый драной маскировочной сетью и вечерним туманом, покачивался на воде гидроплан. Она разглядела фанерные заплаты на фюзеляже и трещину на стекле кабины. До этого, когда они обсуждали побег в Шанхай, Елена представляла себе совсем другой самолет. А этот гидроплан не выглядел как что-то, что способно подняться в воздух. Он, скорее, выглядел сбитым. Зеленые стебли и темные наконечники камышей, торчавшие из тумана, казались сбившими его стрелами.

Отец Арсений перехватил ее взгляд:

– Мотор наново собрал, за него ручаюсь… Еще вот с тягами днем повожусь – и послезавтра можем лететь.

– Нет, это поздно. Мне нужно завтра отсюда убраться. Красные вызвали подкрепление. Завтра к вечеру здесь будет целый взвод.

– Что ж, завтра так завтра.

– А долетим мы до Шанхая на этом… сундуке?

Отец Арсений выпятил нижнюю губу, как ребенок, который сам смастерил что-то полезное для хозяйства, а взрослые над поделкой вдруг засмеялись, и ей тут же захотелось, как ребенка, его утешить, и даже странно было при этом называть его батюшкой.

– Простите, батюшка… Вы большой молодец!

Он и правда тут же утешился, разулыбался:

– Сундук и есть, Елена Августовна, вы правы! Сундук и рухлядь. Хотя мотор я перебрал, поверьте, на совесть! Нет, будь у нас другой способ, я бы никогда… не осмелился рискнуть вами. Только ведь нет другого-то способа. Попустит Господь – так и долетим до Шанхая. – Он помрачнел. – А нет – так хоть сразу к ангелам небесным. Все лучше для вас, чем… взвод.

– Скажите, батюшка… А вам-то зачем в Шанхай? Со мной понятно, я шкуру свою спасаю. А вы со мной почему решились лететь?

Он принялся стягивать сапоги и пробормотал, на нее не глядя:

– Моя миссия здесь закончена.

Его ясное синее облако потемнело по краям, как будто обуглилось, а в центре покрылось бурой коростой, как запекшаяся рваная рана.

– Вы говорите неправду, батюшка.

– Хотите правду? – он взглянул на нее с каким-то дерзким отчаянием и сразу помолодел. – Я люблю вас, Елена Августовна! И не зовите меня больше батюшкой, бога ради!

Его облако снова сделалось пронзительно-синим. А он пробормотал, вдруг опять состарившись и поникнув:

– Простите. Я не должен был… Я ни на что ведь не притязаю. Я понимаю, вы замужем. А я стар. Но вы же сами хотели… правду.

Она хотела. Да, ей хотелось снова услышать эти слова – не от чудовища Юнгера, а от хорошего человека с таким ясным и чистым цветом, какой до сих пор она видела лишь у Макса. От человека, который, в отличие от Макса, смог ее полюбить чудовищем.

Она сказала:

– Спасибо. Я не заслуживаю такой вашей правды.

Он отвернулся и ступил босыми ногами в воду.

– Вы уж не обессудьте, Елена Августовна, но я на ночь вас здесь оставлю. В гидроплане спать неудобно – зато безопасно. Вас здесь никто не найдет.

– Хорошо, – она стала развязывать башмаки, но Арсений протестующе замахал руками и устремился к ней, разбрасывая холодные брызги.

– Даже не думайте, Елена Августовна! Я вас отнесу!

Он донес ее на руках до кабины, усадил и, стоя по колено в воде, спросил – как будто вскользь, как будто это было не самое важное, что его волновало:

– Ваш муж… он полетит с нами?

Врать не было смысла. Она сказала:

– Не знаю.

Она зябко скрючилась на заднем сиденье, готовясь к бессонной ночи, – но гидроплан покачивался на воде и поскрипывал, точно люлька, – и эта люлька ее бережно укачала.