– Моя армия, – полковник не без гордости кивнул на колонну. – Лучшие из лучших. Гвардейцы. Что вы решили, почтенный Гуань Фу? Камышовые Коты идут с нами на Лисьи Броды?

– Я только маленький человек, – Гуань Фу протестующе замахал руками, и обезьянка, пародируя его жест, замолотила лапами в воздухе и взвизгнула. – Я ничего не решаю. Но атаман сказал, что готов помочь. «Коты» идут с вами.

– Передайте мою благодарность вашему атаману, – полковник Аристов вежливо, как-то даже слишком вежливо, поклонился.

Уж не издевается ли? С каких это пор полковники вообще кланяются?.. Почтенный Гуань Фу взглянул на свою любимую обезьянку. Она прижималась к нему всем телом, указывала лапкой на Аристова, тряслась и скалилась. Полковник Аристов ей не нравился. Очень сильно не нравился. А уж она-то в людях хорошо разбиралась. Чуяла злой умысел и обман.

– Мой атаман также велел передать, что у него есть условие, – сказал Гуань Фу. – Половину золота он хочет получить сразу же, до налета.

Полковник Аристов помолчал. Тяжело вздохнул:

– Когда-то я мечтал о верных соратниках. Потом – о вольных наемниках. Плечо к плечу, спина к спине, мои соратники и наемники пойдут со мной к моей цели… Но нет, пустое. В который раз убеждаюсь, что куклы надежнее и удобнее. Куклы не ставят условий.

– Мой атаман будет оскорблен… – начал Гуань Фу, но застыл с приоткрытым ртом, глядя в глаза полковнику Аристову.

Глаза полковника были цвета плавящегося над огнем опия – и в накатившем опиумном дурмане почтеннейший Гуань Фу потерял себя. Он силился вспомнить, как зовут его атамана, но так и не вспомнил, что атаманом Братства Камышовых Котов был он сам. И больше он не знал, какое звание носит этот человек с кипящими от гнева глазами, считающий вслух от трех до нуля, – а только понимал, что это его хозяин.

Когда хозяин произнес «ноль», почтенный Гуань Фу поклонился, и присягнул хозяину на верность, и отказался от золота, и обещал, что он сам и Братство Камышовых Котов будут служить хозяину до последнего вздоха.

– Теперь пристрели эту отвратительную мартышку, – сказал хозяин.

Как будто поняв, о чем речь, обезьянка коротко вскрикнула, схватилась за голову и прильнула к Гуань Фу, ища у него защиты. Тот взял ее за шкирку, молча оторвал от себя и приставил дуло пистолета к ее виску. Она зажмурилась – и почтенный Гуань Фу выстрелил. Хозяин прав: обезьянка действительно была отвратительной.

– А это кто, хозяин? – майор Кожекин, еще вчера возглавлявший отряд гвардейцев, направленных в Лисьи Броды для подкрепления, теперь же возглавивший персональную армию полковника Аристова, пустыми глазами уставился на Камышовых Котов, примкнувших к колонне.

– Китайские бандиты, навроде хунхузов, – любезно пояснил Аристов, усаживаясь рядом с Кожекиным в его «виллис».

– Бандиты?.. – в мутном взгляде майора полыхнул короткий проблеск сознания. – Это разве было в приказе штаба?

– Так это новый приказ! – полковник повернулся к сидевшему сзади Пике. – Дай-ка нам сегодняшнюю бумагу.

– Вот, начальник.

Пика порылся в сумке рукой в кольчужной перчатке и протянул начальнику чистый белый листок.

Аристов взял его и, давясь улыбкой, сделал вид, что читает:

– «Пункт первый. Приказано принять в отряд Советской гвардии бандитское Братство Камышовых Котов в полном составе. Пункт второй. После этого направиться в населенный пункт Лисьи Броды…». Вот, видите? Ознакомьтесь сами, товарищ Кожекин, – полковник протянул ему лист.

Кожекин уставился в пустой белый лист, шевеля губами:

– Так точно, вижу, товарищ полковник.

Аристов забрал у него бумагу, чиркнул спичкой и подпалил с краю.

– А это… зачем? – спросил майор Кожекин потерянно.

– Так там же приписка еще была, в приказе. В самом низу. «После прочтения – сжечь».

Полковник Аристов свесил руку с горящим листком за борт «виллиса» и разжал пальцы. Оранжевое пламя, извиваясь, проползло по обочине и издохло, охряной бледной кляксой вознеслось в рассветное небо.

Он добрался до города на рассвете. Проходя мимо дома Аглаи, на всякий случай, без особой надежды, решил постучать – вдруг откроет. В последние дни Аглая доктора к себе не пускала, в лазарете не появлялась и вообще вела себя так, будто он ей враг, так что он из гордости оставил попытки ее навестить: он, в конце концов, не мальчик на побегушках, человек пожилой, и всегда к ней относился как к дочери, с вниманием и по-доброму, а что сделалась она спесивой и неблагодарной, так это яблочко, как говорится, от яблони – таков был и генерал… Но сейчас, промозглым этим осенним утром, после тех унижений, что постигли его ночью на корабле барона фон Юнгера, Иржи Новаку сделалось так тоскливо, что мучительно захотелось с кем-то живым перемолвиться словом; все же с Глашей были они не чужие…

Он помялся немного на пороге и постучал – дверь неожиданно подалась. Доктор Новак нахмурился: не просто открыта, а похоже, что выломана. Торопливо прошаркал в гостиную: Аглая стояла у мольберта в разорванном платье, и кожа у нее на спине и шее была в кровь исцарапана.

– Аглаюшка!..

Она обернулась к нему: блестящее, в испарине все, лицо. Чернющие круги вокруг глаз. Зрачки с булавочную головку. В руке она держала тонкую кисть, сочившуюся на дощатый пол черной тушью. А на холсте позади нее черной и алой тушью, искусными штрихами, мазками была выполнена картина: горит очаг, на кан наброшены звериные шкуры, на этих шкурах молодой китаец с искаженным лицом душит красавицу-китаянку; оба обнажены. У китаянки между грудей – черная жемчужина на цепочке. Она умирает: рот кривится, глаза закатились.

– Глашенька, что стряслось?!

Она закатила глаза – как китаянка на ее жуткой картине. Он вдруг заметил, что то, что он принял сначала за узор на звериных шкурах, на самом деле – столбцы змеящихся иероглифов. Он разобрал начало: «Рассказывают, что лазутчица императора…».

– Ты разве умеешь писать по-китайски, Глаша?..

Она улыбнулась и, уставившись на него пустыми белками, сказала:

– Меня зовут Сифэн, лекарь. Хочешь знать, как я умерла? Рассказывают…

…что лазутчица императора Цинь именем Сифэн, будучи умна и собой прекрасна, отыскала даоса именем Чжао в его тайном укрытии, но была разоблачена учеником даоса именем Лама. Ученик сей любил Сифэн, но, узнав, что она подослана императором, задушил ее, ибо учителя любил еще больше.

Рассказывают, что великий мастер Чжао тоже любил Сифэн, однако, как истинный даос, не проливал свое семя.