И стоит и спит…

Тихо ветхая калитка

За плетнем скрипит.

Кто-то крадется сторонкой,

Санки пробегут…

И вопрос раздастся звонкой:

— Как тебя зовут?

Один из петербургских мечтателей уверял меня, что тихая грация этого стихотворения недоступна для коренного петербургского поэта* и что будто бы в Петербурге оно должно непременно перефразироваться в такие стихи:

Переулок, где Фонтанка*

Мерзлая стоит…

Против лавочки шарманка

Жалобно хрипит.

Кто-то крадется за будкой;

Фонари горят…

И вопрос раздастся чуткой:

Кто идет? — Солдат!

Это стихотворение сентиментального мечтателя. А вот стихотворение другого мечтателя, мечтателя-прогрессиста, мечтателя-деятеля, или деятельного мечтателя:

Прогресс и ум во всем в нас видны*

Все наши страсти холодны,

Мы в увлечениях солидны,

Мы в наслаждениях скромны.

За ближних мы стоим горою,

Но, чтя Вольтера и Руссо,

Мы кушать устрицы порою

Не забываем у Дюссо*.

Доходных мест, больших протекций

В душе не смея разлюбить,

На чтении публичных лекций

Талант мы рады поощрить;*

На пикнике, в разгаре спора,

Полиберальничать слегка,

И, быв в восторге от Сюзора,

К нему заехать с пикника.

Нас занимают виг и тори,

Рим и парламента азарт;*

Мы дружно хлопаем Ристори

В «Медее», «Камме» и «Стюарт».

Нас равномерно занимает:

Как изменил свой план Кавур

И что Каткову отвечает

В «Ведомостях Московских» Тур,*

Что сталось с Ицкой, нашим Крезом,*

Что говорил с трибуны — бов,

И как с привозным ut'diez-ом

В последний раз пропел Кравцов*

Средь благородного собранья,

Меж танцев — толк у нас один,

Что стоит гласного изгнанья

Из всех журналов Беллюстин*

Мы признаем, что развращает

Людей невежество и тьма,

Из нас никто уж не читает

Ни Кушнерева, ни Дюма.*

Служа для высших в жизни целей,

Мы все тайком со всех сторон

Содержим в роскоши камелий

И разоряем наших жен;

Проводники идей известных,

Мы о гуманности кричим,

И щедро в пользу школ воскресных

Поем и пляшем и едим.

Мы строим планы и гримасы,

Мы строим куры и дома —

И всё в пределах новой расы,

Прогресса, такта и ума.

Но бог с ними, с мечтателями! Ристори… Но все-таки прежде Ристори надо бы упомянуть о памятнике, который будет наконец воздвигнут Пушкину в саду бывшего Александровского лицея;* все-таки надо бы сказать хоть о книгопродавческой теперешней деятельности, хоть о воскресных школах, которые размножаются с такой быстротою;* хоть об изданиях, предпринимаемых собственно для народного чтения*. Наконец, надо бы достать, хоть из-под земли, какую-нибудь особенную, интереснейшую новость, еще неизвестную или малоизвестную другим фельетонистам, чтоб пощеголять перед ними; но… но я всё это оставляю до другого раза! О памятнике я скажу подробнее, когда его воздвигнут; о книгопродавческой деятельности скажу в своем месте. О воскресных школах мы намерены поместить особенную статью; об изданиях, предпринимаемых для народного чтения, — тоже. Что же касается до новости, никому не известной, то я непременно обещаюсь ее добыть для следующего фельетона, если только меня не предупредят. Остается теперь только одна Ристори…

Но, господа, мне кажется, что вы уже столько прочли о Ристори, столько слышали о Ристори, что вам наконец надоело читать об этом. Разумеется, не надоест смотреть на Ристори, и мы вот что думаем: мы лучше наглядимся сперва на нее, во всем ее репертуаре, во всем, что она намерена играть в Петербурге, и тогда… И тогда мы дадим вам о ней подробный и окончательный отчет. Итак, и об Ристори кончено. До свидания, господа, до следующего раза. Тогда я, может быть, еще что-нибудь увижу во сне, и тогда… Но до свиданья!

Ах, боже мой, и забыл! Ведь я хотел рассказать мой сон о грациозной бедности. Ведь я обещался рассказать этот сон в конце фельетона. Но нет! я и его оставлю до будущего раза. Уж лучше всё вместе. Каков рассказ будет — не знаю, но история, уверяю вас, интересная.

Примечания

В настоящий том вошли повесть «Село Степанчиково и его обитатели», «Записки из Мертвого дома» и фельетон «Петербургские сновидения в стихах и в прозе», написанные и опубликованные Достоевским в 1859–1862 гг. Это было время возвращения писателя в литературу после вынужденного десятилетнего (с 1849 г.) перерыва, время выработки его новых творческих позиций.[26] На каторге Достоевский, лишенный возможности писать, не переставал внутренне готовиться к дальнейшему творчеству. Он писал А. Н. Майкову: «Я создал там <в Омске. — Ред.> в голове большую окончательную мою повесть. Я боялся, чтобы 1-я любовь к моему созданию не простыла, когда минут годы и когда настал бы час исполнения <…> Но выйдя из каторги, хотя всё было готово, я не писал. Я не мог писать» (письмо от 18 янв. 1856 г.). Позднее, в 1859 г., в письме к M. M. Достоевскому Федор Михайлович, сообщая о замысле нового романа, вспоминал: «Я задумал его в каторге, лежа на нарах, в тяжелую минуту грусти и саморазложения» (письмо от 9 окт. 1859 г.). Существует несколько свидетельств о том, что Достоевский вел какие-то записи, находясь в тюремном госпитале.[27] По всей вероятности, это была первая из дошедших до нас записных книжек писателя, так называемая «Сибирская тетрадь».[28] Л. П. Гроссман безоговорочно называет «Сибирскую тетрадь» «единственным памятником литературной работы Достоевского в Омске».[29] Пословицы, поговорки, присловья, отрывки тюремных легенд, народных песен, обрывки разговоров, точно зафиксированные здесь писателем, доносят до нас многоголосье окружения Достоевского, волнуют живой непосредственностью.

Подлинность фольклорного материала «Сибирской тетради» подтверждается наличием буквальных совпадений и близких вариантов в известных фольклорных сборниках.[30] Впоследствии записи «Сибирской тетради» стали для Достоевского своеобразным конспектом, где за отдельными фразами скрывались жизненные ситуации, характеры, рассказы каторжников. Писатель широко пользовался своей «тетрадкой каторжной» (так названа она в его записной тетради 1873–1874 гг.). Достоевский обращался к цитированию