Волочильня была в соседней избе. Едва они вышли из кольчужной, как нос к носу столкнулись с тиуном Евдокимом. Красный, потный тиун дышал, как мех у горна, но, увидев Фому, и об одышке забыл, накинулся лютым зверем.

— Другой раз в кузню прихожу — пусто! Горн холодный, Никишка дрыхнет, а мастер вон где прохлаждается!

— Ты никак очумел? — Фома явно издевался. — Кто мне велел в кольчужную мастерскую идти? Ты! А теперь лаяться вздумал? Так я тогда, пожалуй, пойду, у меня два меча лежат не точены.

— А доски волочильные?

— А пущай их леший делает!

— Эй, Фома, поберегись!

— Эй, Евдоким, не замай!

— Тянешь ты. Пошто всю кольчужную облазил? Шел бы прямо в волочильню.

— Вот те на! Он меня еще учить вздумал. Вот уйду мечи точить.

Тиун махнул рукой, пошел прочь. Фома еще долго стоял на месте, поминая тиуна Евдокима крепкими слонами. Вокруг топтался старик кольчужник, никак не решаясь подойти к обозленному Фоме, наконец мастер тихонько дернул Фому сзади за рубаху, тот круто повернулся:

— Ты чего?

Мастер, пятясь от Фомы, попросил:

— Пойдем, Фомушка, в волочильню.

— Пойдем. Да ты не пяться, нешто я старика ударю, хошь ты и Паучихин пес, а тиуну Евдокиму я ноги еще поломаю! — Фома опять начал шуметь, и опять мастер дернул его за рубаху:

— Пойдем!

Фома вновь повернулся к нему и тут вдруг расхохотался, да так весело, точно и не он это сейчас стоял ощетинившийся и ругался на всю усадьбу. «А тиун–то прав! — подумал старик, впритруску поспевая за широко шагавшим Фомой. — Это Фомка нарочно тянет, и ругался он не столько со зла, а чтоб в волочильню не идти».

В волочильной мастерской посреди избы стояли два столба, врытые в земляной пол, а сверху закрепленные в круглых вырубках матицы. Между столбами — волочильная доска с глазками разного размера. Перед доской подвешены к потолку качели, на которых сидел косматый мужик.

— Бог на помощь! — приветствовал его Фома, но волочильщик не откликнулся, только взглянул на вошедших глубоко запавшими глазами, а тут подмастерье, подбежав к доске, ловко сунул заостренный конец раскаленного стержня в самый большой глазок. Волочильщик ухватил его клещами, уперся ногами в доску и принялся тянуть. Видно было, как напряглось все его тело, как бледное лицо сперва покраснело от натуги, потом стало даже как–то буреть. Качели понемногу отходили от волочильной доски. Вдруг волочильщик опустил ноги, качели качнулись обратно, он перехватил клещами стержень и вновь потянул на себя. Металл, проходя через глазок, вытягивался в толстую проволоку. Мастер тянул и перехватывал, тянул и перехватывал, пока не был протянут весь стержень и подмастерье потащил проволоку в горн отжигать. Волочильщик не слез с качелей — ухватившись за веревку, он сидел, уронив голову, и дышал, дышал со всхлипом. Плечи и спина его рубахи потемнели от пота.

— На эдаких качелях покачаешься, небось, взмокнешь, — заметил вполголоса Фома. Волочильщик поднял голову, ответил чуть слышно:

— Потом легче станет, как потоньше пойдет.

— Зато и подлиннее будет. Тянуть дольше. То ж на то ж и выйдет.

— И то правда, — еще тише откликнулся волочильщик и полез с качелей.

— Ты, мужик, не уходи. Покажи нам доску, — старик мастер кивнул на Фому, — вот он новую доску делать будет.

— Глядите сами, — отмахнулся волочильщик и, присев в сторонку на чурбашек, закрыл глаза.

Фома не дал мастеру поднять волочильщика, взглянув на доску, присвистнул:

— Еще немного, и вся доска к чертям пойдет! Малые глазки износились вконец!

— В том беда, — печально покачал головой мастер.

— Вот и ладно! — вдруг сказал Фома. И старик кольчужник и подмастерье у горна уставились на Фому, не понимая, чего тут ладного, и только волочильщик не поднял головы и даже глаз не открыл.

8. ПОБЕГ

Вечерело, когда Фома вернулся к себе. Никишка встретил его испуганным шепотом:

— Нет в тебе, Фома, никакого страху. Два раза Евдоким приходил. Уж он и ругал тебя, уж и грозился!

— Ничего, пускай его.

— Когда доску делать будем?

— А пущай ее бес делает.

— Не сделать? — не понял Никишка.

— Почему не сделать? Сделать ее просто, а делать… пущай бес делает!

— Боярыня огневается.

— А пущай ее гневается, — смеялся Фома, видя, что Никишка ничего не понимает, но вдруг, став серьезным, сказал:

— Я нарочно сегодня весь день промешкал. Не буду я боле на Паучиху работать. Пора настала!

— Какая пора?

— Сбежать! Побежишь со мной аль в холопах останешься?

Никишка сначала онемел, потом сдернул с головы прожженную во многих местах войлочную шапку и хватил ею о землю.

— Вот это удумал! Да хошь сейчас!

— Ну, сейчас не сейчас, а ныне в ночь.

— Ныне в ночь? —