взял? Боров боярский! Каков булат сковал я вам, литовские приспешники. Думали и вправду меня заставить мечи Ольгерду ковать? Как же, ждите!..

Тиун забежал за угол кузни, присел на корточки, из–за пазухи потащил огниво. Зацепился кресалом за подкладку, рванул, принялся высекать огонь. Однако то ли руки у него дрожали, то ли глядел тиун не столько на трут, сколько по сторонам озирался, но трут никак не хотел загореться. А в голову лезли мысли: «А ну как Фома с цепи сорвется?» Знал, что глупость, а невольно прислушивался, как в кузнице звенит цепь. Наконец искры упали на трут и не потухли. Осторожно раздувая их, Евдоким, не глядя, пошарил рукой, сорвал пучок сухой травы, положил ее на трут, опять подул, трава вспыхнула, и тиун сунул ее в соломенную крышу кузни.

Фома не видел, что делал Евдоким, но когда из–под крыши повалил дым — понял все. Настал час, когда жизнь доконала Фому. Впервые он испугался до дрожи в коленях. Умел Фома взглянуть смерти в лицо и не попятиться, но тут… сгореть заживо, извиваясь на боярской цепи… Схватить бы зубило, разрубить цепь, а Фома ополоумел, бросился в угол, ухватился за прут, пытаясь выломать его из бревна: «Не зря же Никишка его гноил», — но дерево не поддавалось. Вернулся к двери, закричал, но кто услышит? Москвичи прошли левее, шумели где–то в середине усадьбы, а пламя брало свое. Вскоре вся крыша горела костром. Схватив кувалду, Фома опять кинулся к столбу. После первого же удара полетела щепа. Задыхаясь от дыма, он бил, бил и бил. В глубине дерево было крепким, столб трещал, гудел, но не поддавался. А огонь уже лизал стены. В темном углу кузни было теперь светло, горели балки потолка. Сверху, через прогоревшие доски, сыпалась горячая земля. «Вот–вот рухнет крыша. Тогда — конец!» Фома видел, что со столбом ему не справиться, чувствовал, что, наглотавшись дыма, он слабеет, но не ждать же смерти, покорно склонясь перед судьбой, не монах он — воин и от жизни не отрекался. Слабеющими руками поднимал кувалду, обрушивал удар и, не в силах удержать ее, ронял на землю. Не чувствовал, что в бороде застряли искры, что подол рубахи тлеет, бил и бил по столбу.

…С топором в руках в кузню вбежал Никишка. Десяток ударов по разбитому столбу — и, обжигая руки о горячий прут, они выворотили его из бревна, сорвав кольцо цепи, бросились вон из кузни. На пороге Фома упал. Никишка пытался поднять его, но было не под силу. Тяжел Фома!

Сквозь дым Никишка заметил каких–то людей, завопил:

— Помогите!..

Или от крика, или просто с силами собрался, но Фома поднялся сам, спотыкаясь вышел из–под навеса, обгорелый, всклокоченный, дико озираясь по сторонам, гремя цепью, сделал еще несколько шагов и, как подкошенный, рухнул перед конем, на котором сидел всадник, одетый в боевой доспех.

Всадник узнал его и, не веря глазам своим, воскликнул:

— Тебя ли вижу, Фома?

Фома открыл глаза, посмотрел сперва бессмысленно, потом на черном, опаленном лице его дрогнула бровь, из–под нее сверкнул уже осмысленный взгляд. Приподнялся, упал, приподнялся вновь и наконец встал. Несколько мгновений молча смотрел на всадника, потом ответил хрипящим шепотом:

— Меня, княже!

— Обгорел!

— Опалился малость. Мне бы водицы.

Пока Фома пил из ковша поднесенную ему воином воду, бояре за спиной князя начали перешептываться. Дмитрий Иванович оглянулся. Тотчас к нему подъехал боярин Свибл.

— Княже, тебе ведомо, что мы в здешней усадьбе многих москвичей и серпуховцев освободили. Так вот, все они согласно показывают, что Фомка как вором был, так им и остался. Продался он боярыне Василисе и булатные мечи для Ольгерда ковал.

Князь Дмитрий кивнул:

— Знаю, слышал, а только — взгляни. — И Дмитрий показал на цепь, волочившуюся за ногой Фомы. — Не больно похоже, чтоб человек сей боярыне продался. Говори, Фома, по чести, как дело было?

Фома отдал воину ковш, посмотрел на князя, на Свибла, покачал головой:

— Говорить? Нет, княже, то дело пустое… Ты не обессудь, обожди…

Повернулся, покачиваясь, пошел к кузнице. На крыльце с видимым трудом поднял кадушку воды, опрокинул ее на себя.

— Остановись! Опомнись! — кричали ему, но Фома даже не оглянулся, ушел в огонь, за ним в дверь кузни змеей ползла цепь.

Дмитрий молчал. Будто не слышал он шепота бояр, будто не ему сказал Свибл:

— В огне свой грех искупить задумал Фома.

В вихре искр рухнуло крыльцо. Громко, не стыдясь, заплакал Никишка:

— Погиб! Погиб Фома!

Князь молчал. Знал он Фому. Знал: удерживать его нельзя. Верил: не погибнет Фома, но и для Дмитрия Ивановича время тянулось мучительно долго.

Но вот в дверях кузни что–то мелькнуло.

— Фома! — закричал Никишка, бросаясь навстречу.

Действительно, это был он. Попытался выйти и попятился от жара, на мгновение скрылся в дыму и одним прыжком выскочил сквозь пламя на волю. Цепь, придавленная упавшими бревнами, не пустила его. Фома упал. К нему подбежали воины. Сразу несколько человек схватились за цепь, выдернули из–под бревна. Фому оттащили от огня, подняли на ноги. Он постоял, отдышался, вытер рукавом лицо, шагнул к князю. В левой руке у него были красные ножны. Во многих местах сафьян на них почернел, обуглился, свисал клочьями, но драконы были целы. Правой рукой Фома судорожно сжимал осколок меча. Его–то он и протянул князю…

— Держи, Дмитрий Иванович!

— Что это?

— Один из мечей