свою Аленку, и словно туча на него найдет.

«Увижу ли ее?» — думает Фома. На это в Машенькином щебете ответа не было. Ответил ему Горазд. Пришел он поздно вечером, пряча под полой что–то такое, чего под грубым сукном армяка совсем не было видно. Горазд подошел было к наковальне, но потом вернулся, выглянул в дверь, послушал и только тогда, распахнув армяк, положил перед Фомой роскошные, красного сафьяна ножны для меча. Снизу вверх по ним протянулась серебряная накладка в виде судорожно изогнувшегося дракона. Фома взял в руки ножны, повернул. Точно такой же дракон был наложен и с другой стороны.

— Что это? — спросил Фома.

— Это тебе.

— Да пошто мне пустые ножны?

— Я чаю, меч ты сам для них скуешь.

— Да пошто меч цепному псу?

— Эх ты! Пошто меч! Дракона видишь? Что сие обозначает?

— Дракон спокон веков значит зло!

— Вот, вот, — согласился Горазд, — а теперь смотри: тело дракона на ножнах с обеих сторон, и когда ты свой меч в ножны вложишь, ты дракона, сиречь зло, пронзишь насквозь. Такова старая русская примета. Потому я на ножны, что для Паучихи делал, ни одного дракона не положил.

Фома глубоко задумался, потом посмотрел в глаза Горазду:

— Значит, по–твоему, мне на цепь не глядеть и меч для себя сковать?.. И мечом тем зло пронзить!

Горазд в такт речи Фомы только головой кивал: «Так! Так!»

Но Фома вдруг спросил:

— А с цепью как быть? Кажный вечер тиун приходит, проверяет, все ли звенья целы, а ночью сторожам наказано слушать, не рублю ли я цепь…

Горазд ответил твердо:

— О том поразмысли сам. Сейчас вон солнце садится, а сказано — утро вечера муренее, вот ты и поразмысли на досуге, авось, к утру чего и придумаешь.

Не сказав больше ни слова, Горазд ушел, а ночью Фому разбудил спавший рядом с ним Никишка. Фома завозился на соломе, заворчал:

— Ну, чего тебе не спится?

— Слушай, мастер, что на воле творится.

Фома сел, зевнул, сказал недовольно:

— Какого черта ты колобродишь? Ну, гроза, ну, ливень, так ведь тебя не мочит, а я после Гораздовых слов до полуночи с боку на бок ворочался и сейчас только забылся, а ты и разбудил.

— Да ты проснись, мастер, гроза грозе рознь. Слушай! Гремит–то как! Боюсь, твердь небесная раскалывается, ну как небеса да на нас рухнут…

— Полно ты, пустомеля! Говоришь, небо раскололось, ну и ладно. Мы завтра железные скрепы скуем и на небо наложим, чтоб оно совсем не расселось.

Никишка от таких слов даже в сторону от Фомы подался, зашептал:

— Замолчи, мастер, замолчи, пока цел. Да тебя за такие слова громом убьет.

Фома зазвенел цепью, поднимаясь, смачно зевнул, даже зубы лязгнули, пошел к двери, толкнул ее. За распахнувшейся настежь дверью дрожали озаренные почти непрерывными молниями голубоватые струи дождя.

Фома оглянулся, крикнул:

— Иди сюды, заячья душа! Ну и здорово! Ну и хорошо! Смотри, опять озарило, вот славно! А ливень–то, ливень хрустальный… — Фома не договорил. Под оглушительным ударом дрогнула земля, и едва стих последний перекат грома, как опять ночь вспыхнула от синего света молнии. Выглянув из–под навеса, Фома закричал:

— Никишка, гляди! От неба ломоть откололся, валится!

— Врешь ты! — плачущим голосом отозвался Никишка.

Новый раскат грома заглушил задорный хохот Фомы:

— Не веришь? Сам не веришь, что твердь небесная расселась, а брешешь… — Мастер смолк, весь подался вперед, закричал: — Эй! Кого там леший несет без времени? Сворачивай сюды, схоронись от дождя под навесом.

Никишка сквозь шум дождя расслышал чавканье грязи под конскими копытами, выскочив к Фоме, он разглядел на дороге несколько всадников и пару возов, накрытых кожами.

— Сюды! Сюды! — кричал Фома, потом коротко Никишке: — Раздуй горн.

Всадники подъехали, спешились, вошли внутрь. Высокий статный человек сбросил прямо на землю плащ и спросил Фому:

— Куда мы заехали?

— В поместье к боярыне Паучихе.

— Что? Как ты смеешь, холоп, боярыню порочить, Паучихой звать? Да знаешь ли ты, кому ответ такими воровскими словами держишь? — насели на него гости.

— Чую, он не из простых мужиков, — ответил Фома, — мужики, вишь, плащей не носят, а кто он такой, почем мне знать.

Тотчас к Фоме подскочили двое, толкнули в загорбок, зашептали яростно и испуганно:

— Вались на колени, холопское отродье! Князь Тверской Михайло Александрович перед тобой.

Фома их легонько отстранил и, не понизив голоса, ответил:

— Пошто на колени? Да я только перед Спасом на колени встаю, — и, повернувшись к князю, нарочно неторопливо поклонился ему поясным поклоном.

— Коли ты в самом деле Тверской князь, в кузне у меня оставаться тебе не гоже. Поезжай к боярыне Василисе, у нее хоромы побогаче моих… Мой подмастерье тебя проводит.

— Проводишь сам!

— Нет, Михайло Александрович, сам я тебя не провожу,