— А ну, поучите невежу! — приказал князь. Но Фома дело до кнута не довел — подхватив цепь, звякнул ею, засмеялся:

— Не гневайся, князь Михайло, обиход мне ведом, да, вишь, у Паучихи я на железной паутинке сижу, так што хошь не хошь, а придется тебе в провожатые подмастерье взять.

Князь, не отвечая, повернул к выходу. На плечи ему набросили плащ. Никишка ушел в одной рубахе. Ходил он долго, Фома его не дождался, опять завалился на солому и захрапел. Но поспать ему не пришлось. Вернувшись, Никишка, как был промокший до нитки, рубахи не переменив, кинулся к Фоме, затормошил:

— Мастер, проснись! Мастер Фома!..

— Опять спать не даешь, неугомонный ты парень, Никишка!

— Слушай, Фома, ведь князь–то Михайло заблудился: ему в Микулин надобно.

Фома зевал, кряхтел и все пуще сердился:

— Ну и пусть едет в Микулин, а я спать буду.

— Да он не в самый Микулин едет.

— Ну и пусть!

— Нет, не пусть! Он в Литву бежит!

С Фомы сон как рукой сняло. Схватил Никишку за плечи , затряс:

— Как бежит?

— А как зайцы бегают. К Твери московские полки подошли.

— Врешь?!

— Не вру! Стоя у боярского крыльца, все своими ушами слышал. Князь о том боярыне Паучихе сам сказал и ей поберечься присоветовал, а то–де, не дай бог, и сюда москвичи нагрянут… Ой! Ой! Пощади!.. — взвыл Никишка, освобождаясь от объятий Фомы.

10. МЕЧ ФОМЫ

— Да што она, рехнулась, дура баба?

— Рехнулась аль нет, а холопы на берег Ламы согнаны, и каждому в руки по луку дано.

— Ой, Никишка, брешешь!

— Не брешу!

— Князь Михайло от московских ратей сбежал, а она одурела на старости лет, москвичей остановить задумала.

— Так–таки и задумала. Ей, слышь, сам князь Михайло биться присоветовал. Дескать, придут москвичи, разорят, а у Ламы берег крут, значит, москвичей можно с берега спихнуть и в Ламе утопить.

— В Ламе? — Фома ухватился за живот, хохотал: — Уморишь ты меня, Никишка. Московский полк в Ламе топить, а речушка старому воробью по колено.

— Ныне осень дождлива. Река вздулась.

Фома повалился от смеха на солому, а Никишка, больше не споря, зачерпнул ковшик воды и пошел в темный угол кузницы. Фома повернулся, позвал:

— Никишка!

— Чего тебе, мастер Фома?

— Давно я приметил, что ты с ковшиком в угол ходишь. Пошто?

Никишка вылез из тьмы, сел рядом с Фомой. Испитое лицо его стало веселым и лукавым. Все морщины, пропитанные сажей, сжались в хитрый узор:

— Я столб гною.

— Какой столб?

— А тот, который тебя держит. Довольно тебе по пруту цепь таскать. Столб–то осиновый. Ежели осину мочить, так и сгноить ее недолго, а там мы прут из бревна выворотим, цепь без шума сымем, и — ищи ветра в поле!

Фому тронула забота парня, но Никишке он о том не сказал. Буркнул только:

— Хитер!

А тут от реки послышался такой крик, что Фома вскочил, едва мигнуть успел Никишке, парень понял, опрометью бросился из кузни — смотреть, Фома и сам кинулся к двери. От топота множества ног гудела земля, от реки врассыпную мчались боярские холопы. Над ними посвистывали стрелы.

«На излете, — догадался Фома, — москвичи из–за речки бьют». Вот когда в полной мере почувствовал Фома тяжесть Паучихиной цепи: «Выглянуть бы сейчас. Увидеть на красном бархате белого коня — стяг московский. Своих увидеть… Как бы не так! Сиди псом в конуре». Фома метнулся из угла в угол, метнулся опять и… стал как вкопанный, потому что дверь в кузню, взвизгнув несмазанными петлями, распахнулась. На пороге стоял Евдоким. Увидев в руках у тиуна меч, Фома сразу все понял, отпрянул назад, а тиун стоял и приговаривал:

— Ну вот, Фомушка, и настал час мне с тобой, с цепным кобелем, поквитаться. За бороду мою!

Евдоким замахнулся мечом, медленно пошел на Фому, приговаривая:

— Не обессудь, попа звать ныне некогда. Знать, тебе на роду написано помереть без покаяния. Зарублю я тебя твоим же мечом.

— Моим? Вот и ладно! — ответил Фома и, подхватив с пола небольшую кочережку, двинулся навстречу тиуну.

— Ты обороняться?! — Голос тиуна сорвался на нелепый визг. — Бросай кочережку. Кузнец, а лезешь с мягким железишком супротив булата. Бросай кочергу! Бей челом в землю! Моли пощады!

Фома не шелохнулся.

— Ну, пеняй на себя! — Евдоким ударил. Но навстречу мечу свистнула кочерга, и меч, булатный меч, хрустнул. Клинок сверкнул полированной гранью и упал к ногам Фомы. Мгновение тиун стоял ошеломленный, но, увидев над своей головой кочергу, опомнился, отшвырнул рукоять меча и выскочил наружу.

Фома, рванулся за ним. Цепь не пустила. Высунувшись, сколько мог, в дверь, он крикнул:

— Што,