пороге храма. «Если Бернат узнает, что я помогаю Барче, – со слезами рассказала Мерсе отцу через несколько дней после свадьбы, – он без раздумий отправится во дворец епископа и придушит ее собственными руками».

Положение мавританки было хуже некуда: одни считали, что она еретичка и богохульница и потому должна быть передана инквизиции; другие утверждали, что она должна быть немедленно казнена за осквернение храма без всякой надежды на помилование, в соответствии с каталонским законом, который предусматривал казнь для тех, кто нанес тяжкое оскорбление Богу, Деве Марии или святым.

Уго и Катерина узнали об этом через рабов, служащих во дворце епископа. Они беспокоились за Барчу, попавшую в подземелье, и пытались помочь ей от лица общины. От рабов же Уго с Катериной узнали, что мавританка не хочет впутывать Мерсе и потому ничего о ней не говорит. На вопрос «Зачем она пошла в церковь Святой Марии?» она ответила: «Увидеть свадьбу адмирала, как и все остальные», а когда ее спросили о кресте, она сказала, что, по ее мнению, в церковь надлежит заходить с крестом на шее всем без исключения.

Оцепенение первых дней после ареста Барчи постепенно сошло на нет, а как только были приняты в работу первые заявления – в том числе и Рехины, которая тоже умолчала о Мерсе, хотя ее молчание, скорее всего, было вызвано желанием избежать столкновения с Бернатом, – процесс вошел в стадию изучения второстепенных и малозначительных вопросов. В конце концов, кто такая эта старая мавританка и что у нее вообще есть? Быть может, по наводке Рехины, а быть может, и по своей инициативе церковники узнали о доме Барчи и решили его изъять. Они, разумеется, его заняли, но вскоре обнаружили, что все имущество заложено в качестве гарантии выплат за освобождение нескольких рабов, поэтому изымать его бесполезно. Как только бедность мавританки была доказана, все, кто претендовал на владение ее домом, либо отказывались от него, либо не проявляли существенного энтузиазма. Дело Барчи стало одним из тех процессов, которые могли бесконечно тянуться под ленивым взором бестолковых чиновников, пока кто-нибудь, вроде Уго, обеспечивал пропитание и другие нужды арестованного, не обременяя этим епископскую казну. «Но как долго ее будут держать в заточении?» – недоумевали Уго и Катерина. Они не смогли найти адвоката, готового взяться за защиту мавританки. «Я попрошу Герао, чтобы мне позволили внести платеж по Бернатову кредиту позднее», – предложил Уго, думая о том, как раздобыть деньги на адвоката. Но в этом не было необходимости. Все адвокаты Барселоны отказались защищать мусульманку, пробравшуюся в церковь Святой Марии. Преодолев все препоны, Уго с Катериной все же смогли навестить Барчу – пришлось подкупить тюремщика.

– Как долго могут держать? – рассуждал тот в ответ на их расспросы. – Многие не доживают до суда и до приговора. Тюрьма – это не наказание, это, понимаете ли, шанс покаяться. Время здесь роли не играет.

Затаив дыхание и стараясь идти как можно тише, Уго и Катерина спустились в подземелье епископского дворца. Заслышав вопли, они остановились.

– Уже несешь мне еду, паскудник ленивый? – прокатилось по подземелью гулкое эхо. – Я жду не дождусь!

Это был голос Барчи. Она кричала так же, как во времена, когда ее купил Уго. Услышав крики, Уго и Катерина улыбнулись, хоть ситуация и была невероятно тяжелой.

– Тюремщик! Убери все это дерьмо! Когда здесь дают еду?

– Вот чего я не знаю, – признался тюремщик и открыл дверь в темницу, столь огромную, сколь и мрачную, сырую, затхлую и вонючую – таких условий требовали инквизиторы, чтобы сломить волю заключенного, – так это как долго я буду терпеть эту мавританку! Закрой пасть, еретичка! – крикнул он, указывая посетителям на угол камеры.

Барча была прикована к стене, как и другие заключенные, чьи тусклые силуэты виднелись во мраке подземелья: кто-то лежал в полусне, кто-то бился в агонии. Мавританка умолкла. Катерина бросилась к ней в объятия и заплакала. Уго помедлил, огляделся, сделал несколько шагов… а женщины все продолжали обниматься. Наконец он нежно погладил руку Барчи – она вздрогнула и оттолкнула винодела.

– Значит, пытаешься мной воспользоваться, – пошутила мавританка. Виноторговцу не хватило духу засмеяться. – Решил дождаться, пока меня посадят на цепь? – не унималась Барча, колотя его кулаком в грудь.

Уго проглотил эту шутку. Затем стали говорить. «Я уже старая», – повторяла мавританка снова и снова, упрямо отвергая малейший проблеск надежды.

– И потом, чего вы двое хотите добиться? Я запрещаю втягивать в это Мерсе! – предупредила Барча.

Молчание посетителей сменилось новой тирадой мавританки – какая разница, где и как она умрет. По ее словам, она всегда подозревала, что так и кончит, и все из-за этой проклятой религии. «Зато чего я и представить не могла, – призналась Барча, – это что получу свободу из рук Уго, выращу такую хорошую девочку, как Мерсе, и буду счастлива так, как была в последние годы».

– Двадцать лет, Уго, – тяжело вздохнула мавританка. – Я все посчитала. День за днем. Один за другим. С самого первого дня. Спасибо. Спасибо за каждый из этих дней.

– Нет, – проговорил Уго, – у тебя впереди еще много…

Но они не сумели убедить Барчу. Рехину не упоминали. Барча упрямо повторяла, что она лишь старая рабыня-мавританка, до которой никому нет дела. Тюремщик подал им знак. Они не торопились прощаться. Тюремщик позвал их во второй раз. «Спрячь – и получше», – шепнул Уго, протянув мавританке бурдюк с огненной водой, который ему удалось пронести с собой.

Барча поцеловала его в губы.

Раб писаря, служившего в епископском суде, передал с вольноотпущенницей из Раваля сообщение для Уго и Катерины: принято решение все же наложить арест на имущество Барчи. В ту же ночь они вынесли из дома свои вещи: скудную одежду, бочки с вином, перегонный куб. Взяли и великолепный нож, принадлежавший Жауме. В следующий раз скажут об этом мавританке – она придет в восторг. Уго и Катерина обыскали ее вещи и нашли нотариально заверенную вольную, хранившуюся в кожаной сумке, старую одежду, пахнущую Барчей, и несколько резных деревянных фигурок, которые, должно быть, смастерил для нее Жауме.

– Горшок! – воскликнула Катерина, подходя к очагу.

– Нет, – остановил ее Уго. – Мы же не воры. В каждом доме должен быть свой горшок. Впрочем, – добавил он, окинув взглядом столовую, – три миски в доме не нужны, хватит и одной.

То же проделали и с тарелками, одеялами и простынями – оставили самое необходимое для жизни одного человека, а остальное погрузили в телегу, запряженную мулами, в том числе и поспевшие овощи с огорода. «К дьяволу священников!» – подумал Уго.