– А Круда? Ты можешь что-то сказать про Круду?

– Я чую, что он жив… Он предал тебя, Повелитель.

– Я убью его!

– Повелитель…

– Говори.

– Ты не сразу убьёшь его. Тебе придётся ждать, – сказала Сафа и потупила голову.

– Ты сказала это неспроста. Ты чего-то хочешь. Подними глаза… Я вижу в них жажду мести. Ответь: ты можешь убить Круду теперь же?

– Могу, Повелитель.

– Как?

– Огонь поможет мне. Огонь, что сжигает мой волос. Огонь, что раскалил откусок добела.

– Так убей же его!

Тотчас Сафа закатила глаза и произнесла сиплым шёпотом:

– Волос мой, сожги того, кто отрёкся от тебя.

Она фыркнула от недовольства собой… напряглась… лицо её окаменело… по всему телу её пробежала судорога.

– Волос мой, сожги того, кто отрёкся от тебя, – прошептала она, едва шевеля губами, и сильно дунула на откусок.

* * *

Когда волос Сафы догорел, Семимес махнул палкой, чтобы прах слетел с неё.

– Пусть ветер унесёт тебя прочь от нашего дома, – проскрипел он. – Пойдёмте, друзья.

– И то верно, Семимес-Победитель: чтобы этого поганого духу здесь вовсе не было, Мал-Малец в помощь мне!

– Друзья, надо выпить за эту маленькую победу, – предложил Мэтью.

– Да, дорогие мои, пойдёмте-ка в дом и выпьем. Да ещё какой-нибудь повод поднять бокалы найдём, – сказал Малам и взглянул на Семимеса, потом на Круду.

И все направились к дому. И никто не видел, как пепелинки только что сгоревшего волоса, словно от дуновения ветра (но не от дуновения ветра), взмыли и, зардеясь, упали на голову, плечи и спину Круды. И в тот же миг всего его охватило безудержное пламя, будто и волосы его, и одежда на нём, и сам он были пропитаны смолой. И он закричал истошным криком от нестерпимой боли. Все бросились к нему, но бросок этот был равен лишь одному шагу: Круда сгорел в мгновение ока, и спасти его не было никакой возможности. Безумный крик его, оторвавшийся от пламени, оборвался на слове, которое различили все:

– Семимес!

От Круды не осталось ничего – лишь кучка пепла. И только свет от дома Малама не дал тьме, как-то вдруг упавшей на землю, скрыть всё из виду.

– Я соберу… Круду и развею его в липняке, – тихо сказал Семимес. – Со мной не ходите – я сам.

…Хранители Слова, все, кроме Семимеса, собрались в гостиной. Они сидели у камина… сначала молча… потом – разбавляя тишину скудным словом… Во всех них как-то незаметно, вдруг, зародилось одно чувство, в добавление к другим, которые были свои у каждого. Это общее чувство перевесило все остальные. Во всех них зародилось чувство, будто что-то закончилось, что-то такое, что заставляло сказанное одним из них делить на всех, как хлеб у костра. Странное чувство, густо окрашенное грустью. Оно не покидало их душ, потому что то время, в котором они теперь пребывали, словно попало в пустоту. И они словно ждали, когда на смену этой пустоте придёт что-то новое и заставит всех подхватить то, что будет сказано одним из них…

Только Семимес всё ещё жил наполненной какими-то незаконченными делами жизнью. Он словно догонял своих друзей. Вернувшись из липовой рощи, он смыл с себя следы семнадцатидневного похода и надел, наконец, свою любимую светло-коричневую рубашку. Потом постоял у стены с вороным… погладил его по гриве столько раз, в скольких статуэтках он скакал по полкам. Что-то сказал им неслышно… Потом в столовой вместе с отцом поднял бокал хоглифского «Янтарного» за возвращение домой и, отведав жаркого из баранины, добрым словом помянул Круду:

– Спасибо, брат, тебе за барана. Скажу честно: было дело, по дороге домой вспоминал я о еде, не однажды вспоминал, очень вспоминал. Но мысль о баране на сковородке не залетала мне в голову. Когда же я увидел на столе среди других кушаний жаркое из баранины, мысли об этих других ушли сами собой… на потом, так просились в рот эти румяные кусы. Даже ароматный лещ остался на потом, до него я ещё доберусь… Жаль, брат, что мы не сможем поохотиться вместе… Жаль, брат, что мы не сможем вместе посидеть на берегу Флейза и поудить леща… Жаль, брат, что мы не сможем пойти с тобой в лес по грибочки и дорогой поболтать о том, о сём. Очень жаль.

Потом вдвоём с отцом они отправились к Фэлэфи. Малам настоял на этом:

– Леченная впопыхах рана, сынок, что недобитый зверь: мёртвый, да укусит.

Правда, и сам Семимес в душе был не прочь предстать перед ней настоящим воином. Вот и пошли… По дороге отец сказал ему о Нэтэне. И всё время, пока Фэлэфи возилась с его ранами, сначала с той, что на голове, затем с той, что на груди, он тихо плакал, забыв о том, что он воин. Она не мешала ему и, отдавая его телу живительную силу своих рук, разговаривала с Маламом… Под конец беседы Малам спросил её:

– Фэлэфи, дорогая, скажи, много ли стрел осталось в доме вашем, кои Нэтэну принадлежали?

– Остались, дорогой Малам. Видно, понадобились они тебе, коли спрашиваешь?

– Есть такая надобность. Прихвачу их с собой, ежели вы с Лутулом своим чувством против не будете.

Фэлэфи принесла два колчана со стрелами.

Когда настало время прощаться, Семимес решился спросить её:

– Фэлэфи, знаешь, кто спас нашего Мэта?

– Мэт сказал, что это был ты и Одинокий.

– Да, это был Одинокий… И он открыл мне одну тайну… И я хочу открыть её тебе, очень хочу.

– Семимес, дорогой мой, я слушаю тебя.

– Одинокий – твой отец, – сказал Семимес, и лицо его просияло.

И её лицо просияло от счастья, наполнившего сердце её.

– Благодарю тебя, Семимес. Вслед за горем в наш дом постучалась радость.

– Да, Фэлэфи, радость. Я верю, ты ещё увидишь его.

(С тех пор как Шорош разлучил Фэлэфи с её отцом, минуло девяносто три года, и все эти годы Фэлэфи жила с верой, что он не сгинул, и в ней теплилась догадка, что Одинокий, о котором ходила добрая людская молва, и есть её отец. Теперь она знала это наверняка).

…Не мог Семимес не повидать ещё одно доброе существо, для которого всегда было место в его сердце.

– Здравствуй, Нуруни, – сказал он, войдя в хлев.

Услышав родной голос, вторгшийся в её сочно-зелёный сон, коза подскочила и, поймав носом знакомый запах, от прилива радости бросилась, словно очумелая, на Семимеса и сбила его с ног. Сидя на настиле, он поймал её за голову и не дал бодаться.

– Вот так так! Не пойму, признала ты меня или за дурачка Кипика приняла, так бодаешься.

Нуруни продолжала напирать. Семимес стал гладить её по шее и спине и приговаривать:

– Успокойся, успокойся, хорошая моя. Всю рубашку обслюнявишь, дурёха, только что чистую надел. Ну что, не обижал тебя Кипик?.. Вот и хорошо. На-ка сахарку. Отец-то, небось, не баловал тебя, на подножном корме держал. Хрупай, хорошая моя, хрупай сахарок… Ну, я пойду, мне ещё кое-кого навестить надо.