заболела! Как же ты… не понимаешь? Это мой… компресс.

— Холодный, я надеюсь. Больные зубы прогревать нельзя.

— Митя… отвези меня… к врачу.

Он тяжело вздохнул и сел к ней боком. Он немного изменился, но она не замечала, не сумела бы ответить, что в нем нового — прическа ли, выражение глаз и губ, костюм или движение рук. От боли или нелюбви, но она не помнила, каким он был и не умела сравнивать. Митя был единственным, кто мог спасти ее сейчас.

Митя помолчал, размышляя о своем. После прямо посмотрел и резко, как приказывая, доложил:

— Я не могу. Прости, Катишь. Началась война, и мне нужно быть на Радио.

Она ничего не поняла. Она лежала головой в подушке и рассматривала наволочку.

— Началась война, — повторил он после паузы. — Мне нужно работать, и тебе… нужно работать. И собраться.

— Мне все равно, — ответила она в подушку. — Митя, мне… нужен доктор… или я умру.

— Ты не умрешь. Тебе. Нужно. Собираться. — И, перескакивая с темы, он спросил: — Ты теперь снимаешь? Я заметил камеру в гостиной. Я рад, что тебе доверили снимать. В ближайшие дни у нас будет работы много, завались. Катишь, ты слышишь, что началась война?

— Просто… убей меня, Митя… пожалуйста.

— Я спрошу у Г., у него наверняка есть таблетки. Вставай, Катишь, нельзя раскисать.

В гостиной Митя устало ходил и осматривал заклеенные бумажками окна. Катя вышла к нему безалаберно одетой, она беспрерывно щупала щеку, желая найти в ней отклонение, но щека почти не отличалась от обычной, разве что немного покраснела от постоянных растираний.

— Перестань, — попросил ее Митя. — Ты сделаешь хуже. Я принес таблетки, они временно облегчат боль, хватит на несколько дней. Выпей.

Она проглотила таблетку. В висках закололо сильнее.

— Мы… все же воюем.

— Сейчас таблетка поможет.

— Митя, мы… все же воюем? Я… слышала… артиллерию ночью.

— Она и нынче работает. На улице шумно, поэтому почти не слышно ее… Ты как, Катишь?

Конечно, он спрашивал не о боли, он желал знать ее мысли и чувства. Она же не понимала, что чувствует, в ней образовалась пустота, вне которой была лишь физическая боль, только ее; прочее же, включая физическую боль остальных, теряло всякий смысл. Катя пожала плечами.

— Мы… готовились к… этому.

— Но я не верил в это, не хотел верить. — Митя потянулся за шляпой. — Меня ждут на Радио, и стоит узнать последние новости.

— Да… я тут… не останусь. Мне… нужен врач.

— Мы отправимся к врачу, как только все закончится. Потерпи, Катишь. Скоро мы победим.

Мне нужен врач, мне нужен врач, мне нужен врач, повторяла она мысленно. Мне нужен врач, мне нужно лечиться, мне нужен врач. А если что случится с Альбертом или Дитером? Что, если они там, на линии огня?

Впервые, взяв фотоаппарат, она почувствовала это — мучительный страх; он заслонил физическую боль, мысли об Альберте, необъятную улицу, в которую нужно было идти. Дрожало тело, сильно забилось сердце, запершило в горле. Она поняла, что стоит у окна, сильно сжимая фотоаппарат, и бессмысленно смотрит вниз. За стеклом, должно быть, жили какие-то люди и наступали какие-то армии, а она не могла шевельнуться, как уже мертвая.

Митя окликнул ее. Снова заболел зуб — она очнулась и оглянулась на его голос.

— Я… сейчас, Митя.

— Катишь, нужно успеть до налета.

В лифте смутно знакомая женщина бросила на них подозрительный взгляд и, злобно скривив губы, отвернулась.

— Я поняла, болит вот тут, самый последний, — прошептала Катя на ухо Мите. — Ты не знаешь, с чем это связано?

— М-м-м… это лишний коренной зуб.

— И вот как его лечить?

— Никак, Катишь, его нужно убрать… потом разберемся.

По Маршалковской улице они пошли пешком. Не отпуская локтя Кати, Митя тащил ее вперед, она смотрела по сторонам и смаргивала слезы, что копились в нижних веках. Сквозь пелену проступали незнакомцы. Те, отягощенные внезапной сопричастностью, стихийно собирались в стаи и обменивались новостями, пересказывали вымышленное, преувеличивали незначительное. Многие посматривали друг на друга, будто узнавая, но на самом деле встретившись впервые. Все читали расклеенное на стенах и столбах обращение к народу.

Пересчитав поспешно деньги, Митя сунул что-то мальчику с экстренными выпусками. На первой полосе было то же обращение: «Граждане! Сегодня, без объявления войны, были атакованы наши границы и обстреляны наши города…».

— Митя, я не успеваю читать! — пожаловалась громко Катя.

Но вместо того, чтобы читать, она открыла объектив и сфотографировала полосу.

— Это просто… для истории, — пояснила она в ответ на удивленный возглас.

— Катишь, нужно спешить!

— Кому же нужно?

— Я хочу побыстрее дойти… Небезопасно оставаться на улице.

— Хорошо-хорошо, — сказала она и щелкнула группу у закрытого ателье.

С улицы Маршалковской они свернули налево. Катя снова затормозила, чтобы заснять громкоговоритель на фонаре. Митя тоже встал, собираясь высказать претензии.

— О, кажется, твоя челюсть прошла сама собой и…

Он не успел договорить: громкоговоритель заверещал что было сил. Катя в ужасе попятилась и уронила аппарат; к счастью, он не упал, а повис у нее на шее. Она зажала руками уши.

— Что это, что это?.. Это сирена?

— ВНИМАНИЕ! ВНИМАНИЕ! В ГОРОДЕ ВОЗДУШНАЯ ТРЕВОГА! ВНИМАНИЕ, ВНИМАНИЕ… НАЧИНАЕТСЯ!

Как получасом ранее, ее сковал такой страх, что она застыла. Реальность утратила реалистичность. Этого не могло быть. Этого просто не могло быть.

Катя поняла: Митя схватил ее в охапку и увлек за собой в арку знакомого дома. Там на них не смотрели; женщины плакали, вжимаясь в стены, какая-то больная распевала во весь голос национальный гимн. Кто-то твердил:

— Нам нужно… нужно найти бомбоубежище! Нам нельзя оставаться! Нужно искать…

— Какое?.. Да что?.. Найдешь тут его!

— Я не могу тут стоять! Я умру тут!

— Тише ты!

— Зажми уши! — велел ей Митя.

Она, молчавшая все это время, тупо пожала плечами. Он силой зажал ей уши и наклонил ее голову к себе, к плечу. Она не чувствовала его, она и сама была чем-то иным, что не узнавала. Единственное, что было прежним и живым, — фотоаппарат, висящий у нее на шее. В отличие от них, он не изменился. Она отпустила Митю и вцепилась в аппарат обеими руками. Она узнавала его. Неужели раньше ей было больно?

— …Закончилось, — глухо сказал Митя и убрал пальцы с ее головы.

— Да? — тихо спросила она.

Он странно заглянул в ее глаза и отстранился.

— Это ничего, Катишь, это бывает. Нам нужно идти. Будут еще налеты.

На грязной серой улице лежали оторвавшиеся от стен обращения, обрывки листовок и мягкие, скомканные газетные листы.

— Пошли, Катишь. На Радио мы