— А погорели они, кстати, из — за Левенса. Случай на тринадцатом обставил именно он, как мне кажется. Зная, что партия пойдет зараженной открыл клетки. Ей пришлось быстро чистить за собой: сначала Больсо, который ее знал, потом водитель. Вот с Максом, мы конечно дали пенки. Откуда она узнала, что он поедет и зачем пыталась убить, загадка.

— Она видела записи, Моисей, — глухо говорю я. — Отчет медиков и мою записную книжку. Она все прочла. Вот убить, наверное, не пыталась. Это все Мейерс. Перегнул палку из любви к искусству.

— Что у человека в голове, трудно понять, Макс, — мягко отвечает он, — можно предположить, что и та партия тоже ушла зараженной, несмотря на отрицательные тесты. Может, они что — то не поделили. Эта Марта, та у которой были накладные, все это неспроста. Зажала бумаги, по которым все должно было сыграть дальше. Один из тех адресов, которые ты проверял. Местная легавка говорит, что местечко еще теплое. А вся наша дружная компания поцапалась друг с другом, еще не сделав деньги. А тебя просто надо было вывести из игры. Или наоборот— Мейерс и ты ей мешали. Она поняла, что может проколоться.

Может быть, но мне не хочется в это верить. Вечер тонет в шелесте ветра. Фонари обливают золотом темные деревья, нам тепло. Даже окаменелость размотала свой неизменный шарф и сняла туфли. Ему хочется все выяснить.

— Может Мейерс договорился с Мартой, и они решили наколоть нашу девочку. Прибрать все к рукам.

— И тогда она обеспечила ему дырень в мозгах, — заключает Мастодонт. Ему становится весело, и он кладет мне на плечо тяжелую руку.

— Ты и сейчас не в себе, чувак? Брось. Все бы давно скатилось в какую — нибудь задницу, если бы не было таких людей как мы. Возможно, мы и не особо умны, да, это так. Может, у нас нет этого говна, которое эти коржики зовут воспитанием и образованностью. Мы просты и так же чисты, хоть и возимся в отхожих местах и фиркадельках. И ты до сих пор переживаешь?

Я допиваю свою порцию и наливаю снова. Толстый хитро смотрит на меня.

— В этом мире давно уже нет настоящих вещей, Макс. Любви, ненависти, уважения… Простого… Сечешь? Даже предать по — настоящему уже не умеют. Настоящего большого предательства не существует! Осталась одна плесень! А кто еще может по — настоящему предать и ненавидеть, тех считают помешанными. Калеками в своем роде. Конечно, вам, азиатам это трудно понять. У вас там все сложнее. Но, я тебе скажу, что подлинную гнусь, у нас, найти нелегко, — он поправляет ногу, лежащую на бронзовом слоне, своем подарке на мой день рождения. — Его мало осталось, этого настоящего говна. И везде так. Чувства из пластика, еда из пластика, новости— из дерьма, политика— из него же. Даже в этом деле, что мы завершили. Что в нем настоящего? Они передрались за монеты, а могли бы владеть миром со своими микробами. Гении в своем роде. Хоть твоя киска, Макс, хоть Больсо. Ни у кого не хватило в котелке подумать масштабнее. Где они? И что же делать? Да ничего! Возьмем, к примеру, то пойло, что мы пьем. Что из него настоящее? Пфуй! Все названия в этом списке можно закрыть одним пальцем, — он показывает огромный черный палец, — Водка, джин, что там еще есть из белого? Пара — тройка названий! Виски? Виски только то, что мы берем у Пепе. И пусть у него затертая этикетка, пусть пробки протекают. Черт с ним. Но мы знаем, что это последнее настоящее английское виски, скажи ему Моз.

Развалина важно кивает, он уверен в настоящем, так же как Мастодонт. Он прост и неприхотлив, все его планы это заболеть и выздороветь, чтобы было о чем вспоминать. Я вымучено улыбаюсь им, на бутылке виски написано «Мэйд ин Иран», но об этом факте я предпочитаю молчать. Мы курим, стряхивая пепел на пол веранды. Все уже закончилось.

Нас отстранили. И над делом о девятнадцати дохлых мартышках потеют другие люди, совсем другие. Они строчат отчеты, анализируют, изучают, докладывают, бегают из кабинета в кабинет, ставят опыты, все это в бумажной метели, в которой можно заблудиться, а мы сидим тут, вытянув ноги и отхлебывая настоящий иранский виски. Жизнь стоит к нам вполоборота, особо не радуя, но и не давая умереть от несчастий.

В кармане толстяка звонит телефон, он берет трубку и подносит ее к уху.

— Да?… Салют!.. Сидим с Ши и Мозесом….По— поводу?.. Кто? Айвэн Пеппер?… — он поворачивается к нам, и изрекает в полголоса, прикрыв лапищей трубку, — У них там, в аэропорту тот пряник сержант с блокпоста на тринадцатом, прикиньте?

Сообщив об этом, мистер Мобалеку вновь подносит трубку к уху и серьезно говорит:

— Слушай, Мартинес, вот прямо сейчас дуй к калоскопистам, бери самую большую и толстую трубу и смотри у него в срабоскопе. Зуб даю, что он опять везет товар…. Да, еще один из летающего цирка… У них там одни виртуозы… ага… Передам… Тебе тоже… — сделав доброе дело его величество счастливо улыбается.

Мы еще немного говорим об этом, а потом начинаем спорить по пустякам. Толстяк достает своим жизненным опытом. Он выпил лишнего и поучает меня. Я огрызаюсь, но он непреклонен.

— Тебе еще многое надо увидеть, чтобы понять, Макс, — заявляет он.

— Бред, Моба. Бред, — я чувствую, что тоже пьян, — я проехал полмира, перед тем как сюда попасть. Уж можешь быть спокоен, разное случалось.

Его знания в географии зачаточные и толстяк требует карту, по которой долго возит грязным в черную прожилку ногтем.

— Где? Откуда ты приехал? — я показываю последовательно Кемерово, Москву, Манчестер. В ответ его величество берет линейку и долго вымеряет. Все мое существование, как оказалось, укладывается в тридцать восемь сантиметров между Кемерово и домом тиа Долорес, а вот его жизнь умещается на трех квадратных миллиметрах территории Ее Величества. Вся жизнь на трех миллиметрах. Толстяк долго переваривает информацию, еще раз перепроверяя расстояние. Тридцать восемь сантиметров выглядят неправильными. Собственная микроскопическая жизнь заставляет бормотать проклятия. Ему кажется, что это несправедливо, не так как положено. Если бы он на что — нибудь влиял, он бы сделал все по — другому. Отмерил