бы каждому то, что причитается в конечном расчете. Он социалист по природе и дал бы каждому поровну. Три миллиметра, не более. Они несут меньше печалей и неудобств, так он считает. В конце концов, большего никто и не заслуживает. Все эти лягушатники, макаронники, армяне и китайцы. Ему не сложно представить, что каждый обитает точно на отмеренной территории. Реальность же рушит его представления. Реальность его раздражает.

Карта его раздражает. Синяя пластиковая линейка раздражает тоже. Наконец, он огорчается.

— Сраные китайцы, — произносит он и ковыряет карту. Я усмехаюсь.

— Кстати, — мстит мне начальство, — я тебе так и не рассказал о том перце, что хотел взять гей клуб.

И прежде чем я успеваю возразить, он начинает.

— Короче, ничего у него не получается и он двигает к местному капо китайцев. Так и так, говорит, есть наводка, сливки жирные, но один я это дело провернуть не могу. Тот ему кивает, типа, вон видишь в углу компания? Тот, что слева мой лучший боец. Бери его, а бабки поделим пополам. Тот берет бойца, и они идут в голубятню. И знаешь, что происходит?

Невозможный, доводя меня до белого каления, беспечно продолжает.

— Им вешают таких люлей, что черепахи бы обзавидовались. А все потому, что он взял не того китайца, Макс! Они все на одно лицо, сечешь?

И давится смехом. Плескает фонтаном слюны, открывает пасть, показывая треть луженого пищевода. Смех его похож на рев взлетающего лайнера, Мастодонт хлопает себя по коленкам, откидывается на спинку кресла.

Глупее истории я еще не слышал, но неожиданно перестаю злиться и тоже смеюсь. Хихиканье Рубинштейна похоже на осторожное покашливание старой девы. Из стакана, что он держит в руке, переливается алкоголь. За бугенвиллиями тиа Долорес шумит дорога, переговариваются прохожие, слышны обрывки фраз. Стальное время бьется в наши бетонные сердца, а мы хохочем, хохочем, хохочем, под темным налившимся небом, в котором неслышно несутся летучие мыши. Мы прыгаем в лифтах, бегаем по граблям, варим яйца в микроволновке, курим на заправках, играем в русскую рулетку и все равно смеемся над собой и другими бедолагами. Жизнь, запертая в темноте, обтекает нас, сидящих на желтой веранде. Мы счастливы.

* * *

Через пару недель я разоряюсь на звонок в Манчестер. Не знаю, почему и зачем. Просто, мне это нужно. Я слышу, как гудки танцуют сальсу под шорох помех. В трубке потрескивает Вероятно какой — то дотошный рачок грызет кабель на дне Атлантики. Он неторопливо вгрызается в изоляцию, будто это дело всей его жизни. Мне становится его немного жаль. Маленький Сизиф без будущего. Ему плевать на то, что я все потерял. По большому счету ему плевать на все потери человека: любовь, покой, ненависть, печали, интерес к существованию, потребности, на все. У него другая задача, целую рачью жизнь грызть непонятную штуку протянувшуюся ниоткуда в никуда. Кабель его интересует больше, а собственное бессмысленное занятие — целый мир со своими радостями. И этот мир неизмерим. Никто никогда не придет и не измерит его линейкой. Потому что вселенную измерить невозможно, она всегда меньше трех миллиметров и больше тридцати восьми. Треск в трубке. Аля Михайлова и Кони Левенс. Солнце и тьма. Тридцать восемь сантиметров.

Интересно, сколько сейчас в Манчестере? Наверное, вечер, а у нас солнце чуть вздрагивает, протискиваясь мимо листвы. На досках веранды лежат пятна света. Такой вот звонок из утра в ночь. Из зарождающегося света в тень. И через пятнадцать минут за мной заедет его величество, мы отправимся в порт, где у причала покачивается старый «Мериленд». Зайдем на борт и будем целый день допрашивать десяток филиппинцев и двух голландцев, слушая сказки. А потом завалимся к Пепе, где выпьем дежурную кружку чего — либо. Красный помпон, лежащий на подлокотнике моего кресла, немного выцвел.

— Алло! — я вздрагиваю, — миссис Долсон у телефона.

Миссис Долсон? Вот оно как. В «Мече и Розе» шумно. Вероятно, бывший снайпер экспериментирует с очередным способом заработать из финансовой библии Монти Пайтона. Слышны пьяные голоса. Мне видится, как Халед суетится за стойкой, каждый раз шевеля губами, если нужно подсчитать сдачу. Он переливает порции и после закрытия получит от Долсона на орехи.

— Это ты, Макс? — неожиданно спрашивает Лорен. Я представляю ее глаза, глаза голодной кобры и силюсь что — нибудь сказать. Но у меня не выходит.

— Пинту светлого! — требует кто — то там, в ночном Манчестере.

— Это ты, Макс?

Как она догадалась? Я не могу ей ответить. Именно сейчас не могу, это выше моих сил. Да мне и самому не ясно, я ли это. Может это кто — то другой? Кто — то другой сидит сейчас на веранде, в тридцати восьми сантиметрах от собственной жизни? Кто — то чужой, без имени и национальной принадлежности. Вытянув босые ноги на солнце. Китаец Шин, сидящий в старом кресле.

Воздух вязнет в легких, почему так происходит непонятно. Мы могли бы попытаться… Я молчу, рассматривая детский красный помпон. Миссис Майкл Долсон — все меняется. Мы могли бы…

— Не молчи. — тихо говорит Атомная Лола. В ответ, я кладу трубку.

Разговоры с Бурдалю

дата публикации:04.11.2023

Света тут намного меньше. Будто эта часть Нижнего Города, немного испортилась, подгнила, словно бок лежалого яблока. Позади сочная свежая мякоть вспыхивающая искрами, а прямо тупая коричневая гниль.

Поменялись и обитатели города, на смену спешащим по своим делам обывателям, образовались смутные тени, толкущиеся в ожидании чего-то у слабого света забранных решетками оконных проемов. Тени, которые я с ходу определила как последних сволочей и мерзавцев. Прекрасное место, даю голову на отсечение! Тут можно потерять все. Или найти все, что душе угодно. В таких краях, прекрасная Беатрикс чувствует себя как рыба в воде.

Пройдясь по улице, я вижу, как начинают суетиться тени. Слышу их хриплые голоса. И сжимаю кулаки в предвкушении. С удовольствием отпинала бы вас всех, но мне нужен только один. Только один, к сожалению. И я знаю, кто это будет. Самый наглый и сильный. Потому что делиться добычей в этом обществе не принято. Впрочем, наверное, не только в этом.