я-то был уверен. По мере того как эта мысль становится все более правдоподобной, я все чаще и все громче скулю и громко жалуюсь повсюду на свою горькую судьбу. Что мне в высокой степени и свойственно. Тут уж, пожалуй, это и национальная черта.

И вот однажды, после особенно визгливо исполненного плача Ярославны, Старченко поманил меня к себе в свой личный кабинет завкафа.

Зашли, он половинкой задницы присел, повис на краю стола и сказал:

— Валер! Ну ты же умный парень, что ты так разволновался, раскудахтался, кого ты хочешь разжалобить?

Я тебе объясню, в чем проблема. Ты хочешь на кафедру логики или в сектор логики ИФАНа. И ты, наверное, заслуживаешь любого из этих мест. Но ты, наверное, знаешь, слышал, что существует процентная норма. Для евреев, для тебя.

Но ты же знаешь, какой бардак в нашей стране. Эта норма то соблюдается, то нарушается, то снова сверху требуют немедленно привести в соответствие.

— Видишь ли, Валера… Ты пойми, ничего страшного нет, никто против тебя лично ничего не имеет. Но те места, куда ты рвешься, — это лучшие места всей страны, и уж там-то эта процентная норма превышена давно и во много раз. На них там непрерывно давят: приведите к согласованию с требованиями. Они, в том числе у нас в МГУ, отбрехиваются. Мол, не можем же мы увольнять на улицу заслуженных людей. Хорошо. Не можете, подождем, пока сами вымрут, на пенсию уйдут.

Но брать в такой ситуации нового, еще одного, еще выше задирать процент?

На это никто не пойдет.

Только не считай, что это конец твоей карьеры. Сейчас, в этом году открываются новые НИИ, конторы, лаборатории, отделы, участки, там специалиста твоего уровня, да еще с твоими научными рекомендациями с руками оторвут.

У них-то еще ничего не началось, процент не выбран. Они даже и не знают, им еще не сказали об этой проблеме. Вот выберут процент, а, ты понимаешь, это произойдет быстро, вот тогда им скажут.

Когда мы эмигрировали, среди уезжающих ходила байка, что одна тетка, еврейка, на интервью в посольстве, чтобы убедить чиновника, что ей необходимо присвоить статус беженки, что ее действительно преследовали, сказала, что ее изнасиловали прямо на полу в синагоге.

Ну как бы рекорд наглого вранья.

Сознаюсь, что всего три-четыре раза лично сталкивался с фактами антисемитизма. И то не лично, а узнавал, предупреждали, чтобы не наталкивался на невидимый барьер, на эту самую проклятую проблему.

Меня в детстве не били, может моего папу боялись, хотя знаю многих евреев, кто говорил, что били, почти не дразнили. В том смысле, что прямо меня в лицо, нет никогда. С намеком при мне говорили гадости о евреях.

Так ведь и я тоже о них гадости иногда говорил.

Я пропускаю жуткие случаи борьбы с космополизмом и дело врачей.

Никогда не забуду того ужаса, в котором пребывала моя мама, но меня как ребенка это как-то опять не коснулось. Я бы и умер, не заметил.

А вот аплодисменты военному лектору, безусловному антисемиту, и сочувственное откровение Старченко заношу в счет.

СТЯЖКИН Николай Иванович. Я уже упоминал его, в главке о Боре Охгберге. Видимо, самый ни на кого не похожий преподаватель из всех, кого я знаю. В МГУ он работал то ли на пол, то ли на четверть ставки. Не всем доставался. Читал только историю логики. Держался отдельно, ни к кому близко не приближался, со всеми, кто к нему обращался, разговаривал, но ни с кем не дружил.

То есть очень даже может быть, что за стенами МГУ у него была и жена, и семья, и близкие задушевные друзья. Но выглядел он так, будто ничего этого не было. И в школе, когда он учился, не было. И быть не могло.

Он еще и докторскую диссертацию защитил раньше, чем это было тогда положено по неписаному кодексу философской чести. Чуть ли не в тридцать три года. Стыд. По немногим редким и отрывочным разговорам, которые между нами случались, я вывел, что знает он неограниченно много и, кажется, далеко за пределами логики, что у него ясное и быстрое мышление, можно предположить наличие остроумия, которое, как кажется, никогда в жизни так и не проявилось.

Но главная странность — это его манера чтения лекций.

Если дверь в аудиторию открывалась не в сторону студентов, а к доске, то Николай Иванович чуть-чуть приоткрывал ее, не чтобы пройти, а чтобы протиснуться, и так, придерживая дверь поплотнее, чтобы вздохнуть было невозможно, он с трудом входил, вкрадывался в аудиторию, вдоль стеночки спиной к студентам подходил к доске и начинал лекцию, так до конца ее ни разу не поворачивался к аудитории лицом, даже не оглядывался на студентов, чтобы убедиться, что они вообще есть, присутствуют.

При этом никакого внешнего, бросающегося в глаза дефекта, вроде горба или хромоты, у него не было, и на психа он не был похож. Сдержанный, не агрессивный, может быть, излишне застенчивый человек.

Входит без единой бумаги, садится на стол лицом к окну, в профиль к аудитории и, более не двигаясь, читает всю лекцию до конца.

Подходит к доске и всю лекцию не говорит, а пишет, с огромным количеством иностранных слов, иногда только проговаривая вслух правописание. Слова на английском, французском, немецком и еще двух никем не опознанных языках.

Входит, кладет на стол толстый портфель, снимает пиджак, садится, кладет руки на портфель, голову на руки и, глядя вниз, в пол, читает всю лекцию (мелькнуло, пока писал, что именно так было у нас. Нет уверенности).

В какой-то аудитории для неведомых целей была на боковой стене повешена и там забыта большая географическая карта. Стяжкин прочитал всю лекцию, стоя прямо перед ней и ни разу взглядом от нее не оторвавшись.

Всю лекцию пролежал ухом на столе, чуть-чуть постукивая для ритма кулаком перед собственным носом.

И еще вот так…

И вот эдак…

МОЯ ГРУППА

Другие

Была, а быть может и есть, такая практика: молодых, без стажа и армии, медалистов поступало столько, что некоторых москвичей отправляли на вечернее с напутствием: будете учиться на пятерки, переведем на дневное.

По моему опыту, именно самых талантливых ребят.

Они пашут как заводные, и иным удается догнать поезд и вскочить на ходу.

Об одном таком, Андрее, я уже рассказал. Два других — Миша Ханин и Виталик Дудкин — оказались тоже недалеко, в соседнем купе, пошли