Я так и не вспомнил, что было у меня на уме, пока пикап не заехал на площадку перед гаражом — и тут-то всплыло это видение, как он шагает по дороге, ну а все в целом восстановилось в памяти, когда я глянул на залитую луной реку, увидел швартов, болтающийся без лодки, увидел, что теперь в двух комнатах свет, а не в одной…)

Оставив Вив с ее поэзией и ее разочарованием, я отправился в ванную, где чистил зубы сколь можно долго и уделил целых пять минут изучению кожи лица, разглядывая, насколько исцелился достопамятный ожог. Оказавшись в собственных апартаментах, я медленно разделся и тянул с укладыванием в постель, покуда сквозняк, гулявший в комнате, не задул меня под одеяла. Наконец я выключил свет. Последовал взрыв ослепительного мрака; затем, неторопливо, луна положила свой бело-голубоватый лучик поперек моего одеяла, пощекотала мою щеку и повела свой луч наперерез тому световому персту, что торчал из дыры в стене. Надо бы забить эту дыру, подумал я. Придется мне забить сию дыру. Однажды, скоро, мне придется сделать это навсегда…

И тут, подобно этому взрыву темноты, во мне опять взметнулся стыд и окатил с той же мучительной силой, что много лет назад, оставив по себе гремучую мигрень и рвоту… с той же силой, что много лет назад, и в той же кровати… всегда после (о боги, никогда дотоле я сопоставления не делал!) всегда в тот день, что после ночи, когда узрел я в свой глазок ту страсть, с которою тогда, а равно и теперь, не мог соперничать. И вот опять меня нашло пятно порока световое, и запятнало вновь… Я скорчился, комкая простыню; оно словно отсекало от меня мою бесполезную плоть. Скальпель ужасного света, что режет подлинно физической мукой! Я извивался, уже не чувствуя стыда, но лишь боль. Возможно, когда стыд разрастается так, что душа уже не в силах вместить, он выплескивается на самое плоть недугами столь же ощутимыми на ощупь, что рак, и не менее смертоносными. Я не знал. Тогда не знал. Знал только, что боль страшна и быстро разбегается по телу, приумножаясь пропорционально… Я понял, что рыдаю — и на сей раз уже не беззвучно. Я стиснул голову руками, дабы унять грохот, что вытрясал капли влаги из чела и глаз.

Я скрежетал зубами, я в комок свернулся, в ожидании удара в брюхо. Я содрогался глубинными, давящими всхлипами…

И именно таким, хнычущим комочком горькой детской обиды под стеганым одеялом, она нашла меня.

— Тебе плохо? — прошептала она. Она стояла подле моей кровати. И боль в моих глазах померкла, истребленная ее мерцаньем. И мука из груди бежала тотчас от сияния, что пряли ее пальцы…

А снаружи река, запертая между горами и океаном, на время замерла в дилемме, образуемой морским приливом и напором притоков, абсолютно неподвижная, если не считать растущего вширь лунно-рябого протеста. Тучи мчались по небу, стремясь к морю. Пикап заполз в гаражный грот, без огней, затихший… (Когда я увидел, что лодки нет — не знаю, что такое на меня нашло; ты переплывешь — потому что я решил пуститься вплавь, вместо того чтоб посигналить. Ты переплывешь. От гаража до причала на том берегу, да в холодной воде — заплывчик малорадостный, даже если человек в форме и бодренький. Я же был усталый, как собака, мне и пытаться не следовало. Но штука в том, что когда я нырнул и погреб — усталее не стал. Путь занял часы — так казалось — часы трудного заплыва, но я, похоже, просто устал уставать дальше. Старуха река раскинулась будто на сотни миль — серебристо-голубая, холодная, — но я знал, что одолею. И, помню, думалось: посмотри на себя: ты готов сейчас переплыть реку, а тогда силенок не нашлось сбегать за пожарным рукавом для Джоби. Ты переплывешь не потому, что хватит сил, а потому, что достанет слабости…)

Затем, после того как она коснулась меня, мы, разумеется, занимались любовью. Отныне действо не нуждалось в импульсах моих замысловатых козней. Не я направлял отныне действо в русло, но действо направляло чресла. Говоря просто, мы занимались любовью.

(Ты переплывешшшь…)

Мы занимались любовью. Каким бы приземленным ни виделось это словосочетание — истертым, забитым, практически обессмысленным от частого употребления, — но как лучше обозначить это, когда оно случается? это созидание? это волшебное слияние? Я мог бы сказать, что мы сделались танцорами в гипнотическом вальсе под талисманом-метрономом луны; сначала вальс вальяжен, такой ме-едленный… пара пушинок, плывущих по ясной глади небосвода… постепенно ритм нарастает, все быстрее и быстрее, и наконец обращается в фотонный полет чистого света.

(Такой усталый и побитый — ты переплывешшшь! Резче гребок, шире амплитуда, юниор-чемпион!..)

Или же я мог бы перечислить впечатления, картины, яркие поныне, навсегда освяшенные изгибами тех первых, белых ласк — лишь сброшена была рубашка шерстяная, глазам моим открылось, что лифчиком она пренебрегла; смущенья невесомого наплыв, когда я джинсы стягивал с упругих бедер; и мягкость линии, что начиналась под запрокинутым точеным подбородком, и трепетно струилась по долине персей, и ниспадала на живот, подсвеченная лучиком из комнаты ее…

(Ты переплывешь, потому что недостаточно силен, чтоб утонуть, твердил я себе. И еще одно я помню, мысль, блажь, пришедшую в голову, когда я выбрался из воды: воистину, нет никакой истинной силы… и когда взбирался по ступенькам: и не бывает подлинной силы…)

И все же, сдается мне, наилучшим способом передать красоту тех мгновений — будет повторение этого вполне простого резюме: мы занимались любовью. Чем увенчали месяц мимолетных взглядов, настороженных улыбочек, случайных тех прикосновений к местам телесным, чересчур открытым… или слишком сокровенным, чтоб касание было случайным, — и всех прочих недочерченных виньеток страсти… и, наверное, что важнее всего, мы увенчали нашу общую осведомленность об этой страсти… о ее взаимности… и об армадном встречном наступленье двух страстей… в одном беззвучном и глубинном взрыве, когда все напряженье тела моего в нее ударило зарницей жидкой. Разделили, увенчали, разрешили; взбежали радостно бок о бок по крутому склону до самого до края бездны, и без колебаний сиганули над… скольженье невесомое… парили мы недвижно сквозь световые годы бесконечной близости тел не небесных; скользили вниз, на землю, постепенно… к тик-таканью реальности, голосящей большинством бюллетеней, к робкому писку кровати, к СЛУШАЙ собачьему лаю на улице, под луной-вуайеристкой… и к СЛУШАЙ ЧТО? неизбывной памяти о странной, сонной… но той же поступи, что, кажется, услышал я БЕРЕГИСЬ где-то пугающе близко, годы, часы, секунды назад!

Я наконец открыл глаза, и увидел: Вив окроплена лишь мягкой, толстой кистью лунного сиянья, а тот указующий перст света, из дырочки в стене — исчез!

(Нет, не в силу верил я всегда — раздавались слова в моей голове — не в силу, какую всегда полагал в себе, полагал и возводил, я полагал, что мог жить и жизнью учить Малыша жизни…)

Тотальное озарение относительно произошедшего и пришедшего, пока мы занимались любовью, врезало по мне такой молнией, что я едва не улетел обратно на безопасную орбиту оргазма. Я был так уверен в надежности рва, ограждавшего крепость. На сто процентов. Я прикидывал, что он может вернуться как раз в разгар наших игр. Отчасти даже надеялся на это. Но когда он вернется — перед ним будет река. И он посигналит, прося о переправе. И я его подберу. Конечно, он будет терзаться подозрениями — я один, в доме, с его женщиной, столько часов, — даже будет почти уверен. Но почти — это был предел моих ожиданий. Я не заложился на то, что он переплывет реку и прокрадется по ступенькам, подобно вору в ночи. Это же как надо опуститься! Кто мог предвидеть этакую тягу к шпионству?! Мой братец, этот Капитан Марвел, подглядывает в дырочку в своем доме, как распоследний сутенер? Братец Хэнк? Хэнк Стэмпер?