Ребятежь, кто на него чего поставит, акромя креста?

(Нет, нет никакой истинной силы; есть лишь разные степени слабости…)

Я лежал, парализованный, и Вив — подле меня, по-прежнему космически прилуненная. Какая-то доля моего мозга отмечала с академической дотошностью: «Вот как он узнавал, что я подсматриваю: моя комната отсвечивала адекватным лучом во мрак соседней. Каковой луч пропадал, затменный неким плотным телом. Например, моей головой. Какой же я был дурак». А другая, более громкоголосая доля, орала мне: БЕГИ, ДУРАК! БЕРЕГИСЬ! БЕГИ, ПОКА ОН НЕ ПРИШЕЛ ЗА ТОБОЙ ПРЯМО ЧЕРЕЗ СТЕНУ! ПОМОГИТЕ! БЕРЕГИСЬ! ПРЯЧЬСЯ! ПРЫГАЙ!.. будто стена в любой момент могла обрушиться, являя взору разъяренного таранозавра, а сам я ныряю голой рыбкой в холодный лунный омут, в илисто-глинисто-клумбистое дно головой, осененный колким душем хрустальных брызг… ПРЯЧЬСЯ! БЕРЕГИСЬ! ТИКАЙ!

Но по мере того, как первый ужас улегся, меня, помнится, охватило злорадное торжество: да уж… что ж, все обернулось даже чересчур идеально! То была победа за гранью самых смелых моих грез, мщение за гранью самых злых моих замыслов. Посмею ли? Сумею? Да… не уступай ни дюйма, как говорится…

— Никогда, — прошептал я Вив, сжигая все мосты за собой, — никогда в жизни, — не громко, но достаточно для имеющих уши, — со мной не случалось ничего подобного.

Она благосклонно приняла реплику.

— И со мной — тоже. Я и не знала, Ли… так чудесно.

— Я люблю тебя, Вив.

— Я не знала. Мне раньше снилось… — Ее пальцы взбежали по моим позвоночкам и остановились передохнуть на щеке. Но отвлекаться было нельзя:

— А ты меня любишь, Вив? — Я почувствовал, как замерло, затаилось дыхание за стеной; я слышал в дыре треск натянутой барабанной перепонки, изготовившейся к охоте на ее шепот.

— Я тоже люблю тебя, Ли.

— Возможно, сейчас момент неподобающий для таких признаний, но я не смогу обойтись без тебя, Вив. Я очень люблю тебя, и ты очень нужна мне.

— Не понимаю… — Она замолчала. — О чем ты просишь?

— Я прошу, зову тебя с собой. На Восток. Чтоб ты была рядом, чтоб я завершил учебу, до последнего курса. Нет. Больше: чтоб ты была рядом до последнего дня.

— Ли…

— Однажды ты сказала, что, возможно, я нуждаюсь не в Чем-то, а в Ком-то. Что ж, это ты, Вив. И я не знаю, как жить без тебя. Я серьезно.

— Ли… Но Хэнк… В смысле, я…

— Я знаю, как ты добра к Хэнку, — проворно перебил я. Я заехал слишком далеко, и ничего не оставалось, как давить на газ. — Но нуждается ли Хэнк в тебе? В смысле… О, Вив, он проживет и без тебя, и мы оба это знаем. Обойдется ведь?

— Полагаю, Хэнк, — задумчиво молвила она, — обойдется без кого угодно, если до этого дойдет.

— Вот именно! Он обойдется! А я нет. О, Вив, послушай, — в лихорадке я поднялся на колени в кровати. — Что держит нас? Не Хэнк: ты знаешь, что если попросишь развода — он не откажет. Он не станет удерживать тебя неволей!

— Да это я знаю, — все так же задумчиво, — он слишком гордый. Он отпустит меня…

— И он слишком сильный, чтоб его это поранило.

— Сложно сказать, что его ранит…

— О'кей, но даже если поранит — он ведь переживет? В силах ли ты вообразить такую боль, которой бы он не пережил? Он присвоил себе могущество всех суперменов мира, и верит в это. Но, Вив, послушай. Я болтаюсь над пропастью на веревке, и руки цепляются за самый кончик.

Ты стала узелком на этой веревке, узелком, за который можно ухватиться. И без этого узелка, Вив… я просто не знаю, богом клянусь, не знаю. Поехали со мной. Пожалуйста.

Какое-то время она лежала, смотрела на луну.

— Когда я была маленькой, — заговорила она после паузы, — я нашла веревочную куклу, индейскую куклу. И тогда я любила ее больше всех прочих своих кукол, потому что могла вообразить ее кем угодно, кем хотелось. — Лунный свет гладил ее лицо, просеянный сосновой лапой у окна. Она закрыла глаза, и из их уголков на разметанные по подушке волосы скатились две слезинки… — Теперь же я не знаю, что люблю. Я не знаю, где кончается то, что я себе вообразила, и начинается настоящее.

Я бросился объяснять ей, что нет грани между этими двумя сущностями, но оборвал сам себя, не зная, какие воображаемые добродетели она припасла для моего братца. И вместо этого сказал:

— Вив, я знаю только, что не могу позволить себе благородство. Лишь отчаяние. Без тебя я пропаду. Вив, поехали со мной. Сейчас. Завтра. Прошу тебя…

Если она и ответила на мою мольбу — я не слышал. Я больше не обращал на нее внимания. Мой слух, как и всякое молвленое мною слово, были обращены теперь к дырочке, которая внезапно вновь разверзлась светом. Вив же, поглощенная моими словами, не заметила. Едва я заговорил, мне показалось, что я вновь заслышал ленивую поступь… прочь от стены, потом из комнаты… по коридору… в его комнату… там он сядет, потрясенный, на кровать, глаза остекленелые, опустит руки на колени… что ж, Супермен: твой ход…

Из коридора донесся протяжный тонкий стон, сопровождаемый рвотным набатом. И — снова стон, еще болезненней.

— Хэнк! — Вив вскочила, испуганно вскрикнув. — Это Хэнк, что он?.. Что случилось? — И выбежала из комнаты выяснять, обернувшись шерстяной рубашкой.

Я был чуть менее поспешен в вопросах туалета. Моя голова трезвонила предвкушеньем. С улыбкой я пошел по темному коридору, к вееру света, выпавшему на пол из двери их спальни. Я знал, что случилось: бедняжке поплохело, он потерял свой обед. Он продолжает охать и стенать, и кашлять, и прочее подобное актерство, обычное в репертуаре у детишек, что пытаются восстановить расположенье чрез сочувствие. Да. Я знал: точный римейк того самого действа, что разыграл и я, и в точности такие же мотивы и намерения.

Осталось лишь одно, одна коротенькая речь, и мой триумф будет полным.

Я шел по коридору не спеша. Я смаковал цитату, что заготовил для этого величайшего ниспровержения в истории. Подобно тому, как Братец Хэнк вернул мне той открыткой мои давние-давние слова, я собирался почтить его низвержение его же фразой, будто натравить на родную голубятню почтового голубя, отрастившего истребительный ястребиный клюв. «Видать, чего-то чертовски жирное слопал, — репетировал я эту реплику вполголоса, готовясь к своему выходу, — коли эдак тебя развезло!» Ах, как идеально кстати. Как прекрасно. И я был готов. Я ступил в комнату, где Вив, присев, поддерживала Хэнка, а он наполовину сполз с дивана в попытках пристроить голову над заблеванной металлической корзиной для бумаг. Его мокрая рубашка прилипла к жалко подрагивающим плечам, а затылок был сплошь в плевках речной пены…

— Что ж, братец. Видать, что-то чертовски жирное слопал, — псалмовито и гимнисто пропел я, придавая этой фразе силу заклинания, слова которого играли всеми нюансами чудесного перевоплощения, — коли тебя эдак…