— О, Ли, Хэнк говорит… — мое заклинание заклинило; сначала — возгласом Вив, потом — видом Хэнковой головы, что медленно поднималась, поворачивалась, открывая взору скулу, наплывшую синим на глаз, и губы, порванные, будто напором его рвоты. — О, Ли, Хэнк говорит, что Джо Бен… Джо и старик… — поворачивалась медленно, пока на меня не уставился здоровый глаз, зеленый и холодный в своей осведомленности, — что Джо Бен мертв, Ли. Что Джо мертв. А может, и старый Генри… — Его рот разверзся, исторгнув черный истерзанный язык и невнятные слова:

— Малой… Малой… Нет никакой, Малой…

Вив подхватила его:

— Вызови доктора, Ли. Его кто-то зверски избил.

— Но не… не бывает истинной…

Но что бы он ни пытался поведать, слова растворились в новых рвотных конвульсиях.

(Но если сила не истинна, — помнится, была самая последняя моя мысль в тот самый день, перед тем как я наконец вырубился, — то истинна слабость. Слабость истинна и подлинна. Я обвинял Малыша в том, что он симулирует слабость. Но симуляция как раз и доказывает, что слабость подлинна. Когда ты так слаб, что приходится симулировать. Нет, невозможно даже симулировать слабость. Можно симулировать лишь силу…)

Внизу, разговаривая по телефону с доктором, я, даже не думая, закончил свою магическую фразу.

— Как он? — спросил доктор.

И я ответил:

— Ну, доктор, я бы сказал, что у него нездоровый вид, — и довел до конца свое заклинание, что осознал лишь много позже: — Эдак развезло! — завершил я фразу, подобно Билли Бэтсону, последним огненным плевком из горнила губ сплавляющим воедино сломанный меч: «Сизам!» — то всемогущее слово, что под аккомпанемент громов и молний превращает Билли из зашуганного задохлика в великого и ужасного оранжевого гиганта, Капитана Марвела. — Да, доктор… чертовски развезло, — сказал я.

И моя зарница озарила меня, разразившись внезапно во всех западных окнах дома, будто лунный свет, прорезавшийся из-за туч. И мой раскат грома прогремел оглушительно по всему дому, эхом-кубарем скатившись по ступенькам, отраженный корзиной для бумаг. Все было как надо. Но, в отличие от Билли, моя трансформация не состоялась. Не знаю, чего я ждал — может, действительно чаял обрести в себе величие Капитана Марвела, взмыть ввысь, наполнить ветром плащ за спиной, закружить над землей этаким крутейшим неоново-оранжевым леопарнем — но я стоял, держа у уха коротко зудящую трубку, вслушиваясь в утрированную мелодраму кашля и стенаний наверху — и понимал, что никоим образом не приобрел той стати, о которой грезил подсознательно, творя свое мщение. Ритуал возмездия прошел более чем успешно; я более чем старательно вымолвил все правильные колдовские слова… но вместо превращения в Капитана Марвела, для чего и предназначались эти ритуалы и слова, согласно традиции «малявка-побивает-великана»… я лишь сотворил еще одного Билли Бэтсона.

Теперь я наконец понял, от чего мне советовали БЕРЕЧЬСЯ.

(А если можно лишь притворяться, что силен, а не что слабак, значит, Малыш сделал со мной то, что я хотел сделать с ним! Он привел меня в чувство. Заставил меня бросить притворяться.

Он наставил меня на путь.)

Уцелевшие жители предместий Хиросимы описывали взрыв как «сначала — мощный раскатистый грохот, будто локомотив прогромыхал мимо, волоча за собой длинный шумный поезд, и постепенно звук затихает, спадает до ворчания, покашливания». Неверно. Они пересказывают лишь неточный рапорт ушей. Ибо тот первый мощный грохот был лишь тишайшим покашливанием, прочисткой глотки перед раскатами взрыва, что гремит над нами ныне, и присно, и во веки веков…

Ибо зачастую отголосок, помноженный на тишину, далеко превосходит звук, его породивший. И умиротворяющий отклик на громкое событие порой оказывается куда громче события; и прошлое нередко требует времени, чтоб свершиться, и еще больше — чтоб это осознали.

…И жителям маленьких городишек Западного Побережья не столь уж редко требовалось изрядное время, чтоб распознать случившееся — не говоря уж про «осознать». В том коренится причина непопулярности столетних юбилеев в этих городишках: многие старожилы, родом из прошлых времен, отказываются мириться с тем, что прошлое прошло. И по этой же причине загадочное болотишко посреди луга по-прежнему величается «Паромом бутлегера»… хотя и загадочный мистер Бутлегер, и его канатный паром, и некогда широкое русло, над которым паром парил, давно уже обратились в ил и тлен. По этой же причине понадобился почти целый день без дождя, чтоб мужчины Ваконды распрямили ссутуленные спины и выглянули из-под капюшонов; и почти целый день без продувного ветра, чтоб женщины расконопатили двери, удалив из щелей газетные комки. После целого дня без дождя они охотно признают, что, ей-богу, бывают редкие и краткие просветы; к исходу сухой ночи после сухого дня мужчины и женщины дерзают даже признать, что дождик вроде как прекратился; но только детские умишки способны поверить, будто в самом деле воссияет солнце, сейчас, в ноябре, в преддверии постылой зимы.

— Надо ж, того гляди солнышко выглянет, под Благодарения-то. Как так? Никогда так не было…

— Солнышко хочет выглянуть и посмотреть… не пришло ли время для весны, — так интерпретировала сей феномен метеоролог из младшей школы на Сьюслоу-стрит, в галошах и с заляпанными грязью косичками. — Посмотреть: вдруг уже весну делать надо?

— Неа, — младший коллега, младше на целый класс и к тому же — мальчишка, имел нахальство спорить. — Не так! Ни-с-колышка!

— Понимаете, дождик иногда перестает дождить, а солнышко просыпается и, такое, говорит: «Вот и дождик шел-шел, да ушел… наверно, время для весны. Я лучше гляну, что да как».

— Неа, — упорствует тот, — все не так!

— И тогда, — продолжает она, игнорируя критику, — и тогда… — она делает глубокий вдох и расправляет плечики: сама уверенность, утомленная сомнениями, — …солнышко э-ле-мен-тайно, украдкой так, выглядывает посмотреть, какое время.

— Нет. Это… просто… нет… не то. Ни-с-колышка!

Она пробует отмолчаться, понимая, что чрезмерная честь — удостаивать несмышленышей ответом, но гипнотизирующая убежденность в тоне коллеги интригует ее и превозмогает молчание. Замызганная метеоролог обнаружила дефицит доверия в рядах аудитории — слишком значительный дефицит, чтоб его э-ле-мен-тайно игнорировать.

— Ладно, умник! — снисходит она до него. — Сам тогда скажи, как может быть солнышко, когда почти Благодарения?

Умник, носатый, лопоухий скептик в заклеенных липкой лентой очках и противно шуршащей непромокаемой курточке «Нилагло», поднимает глаза и суровым взглядом обводит весь семинар, взирающий на него со скрипучей карусели. Они ждут. Давление нарастает. Третьего не дано: он слишком часто открывал рот, и теперь вынужден либо заткнуть за пояс предыдущего оратора, либо заткнуться сам. И ему потребуются аргументы убойной силы, чтобы порушить девчонкины выкладки: мало того что она испекла такую вкусную и ладную теорию и еще у нее есть ярко-красная «фрисби», которую девочка бросает и ловит с непредсказуемыми интервалами; к тому же она задавака-второклашка! Он покашлял и, дабы сократить разрыв, призвал на помощь авторитет: