знал и любил этот тревожный запах: словно бой прошел недавно. Но какой тут бой, у кого и с кем?

Ни одной живой души не было на станции. Громов и Воронов прибрели к ней в третьем часу светлой июльской ночи. Станция называлась Рюхино. Расписание висело в аккуратно выпиленной рамочке около входной двери: Рюхино — Шабалино, Рюхино — Забава, Рюхино — Васятино. Был один проходящий московский поезд, ушедший, судя по всему, пять часов назад. Ждать до следующего вечера Громову не улыбалось — может, на попутных электричках доберутся? Ближайшая должна была пойти в пять утра. Но на станции, судя по запустению, давно никого не было, и вряд ли останавливалась на ней хоть самая заштатная электричка. Только несколько ржавых паровозов стояли поодаль, да еще один, черный, древний, смутно виднелся впереди.

— Что ж тут, вообще ни одной живой души? — спросил Воронов, забыв, что ему не положено открывать рот без особой причины в присутствии старшего по званию.

Нет, кто-то здесь был: в пыльном окне на втором этаже красного, разбитого станционного здания еле желтел огонек.

— Посмотрю, — сказал Громов. — Оставайся на месте.

Он вошел в зал ожидания — пусто, ряды сломанных стульев, забитое окошко кассы… Сверху, однако, доносилось неуверенное постукиванье — словно кто-то одним пальцем печатал на машинке.

Громов осторожно поднялся по лестнице, опасаясь зажечь карманный фонарь, чтобы не спугнуть невидимого обитателя. Он двигался ощупью, держась стены. Лестница упиралась в обитую железом дверь. Громов толкнул ее и вошел в длинный коридор, слабо освещенный в конце. Там одна из дверей была приоткрыта, и оттуда-то доносилось неуверенное постукиванье.

Там за старинным телеграфным аппаратом, который Громов видел прежде единственный раз в жизни, в музее революции, — сидел красноармеец в островерхой суконной будёновке и, сутуло склонившись над столом, выстукивал неведомое сообщение. Рядом с ним лежал ворох желтых бумажных лент — видимо, с ответными сообщениями.

Это было так невероятно, что Громов отошел, ущипнул себя изо всех сил за локоть, снова заглянул в комнату и снова увидел телеграфиста. Он стучал ключом, потом просматривал ленту, выползавшую из допотопного аппарата, шевелил губами, бросал ленту на пол, где скопился уже целый ворох, и снова принимался стучать.

Громов не выдержал. Точно крыша едет, подумал он. Он стремглав сбежал по лестнице. Воронов послушно стоял у входа в красное станционное здание.

— Воронов, — забыв к чертям обо всякой субординации, сухими губами прошептал Громов. — За мной марш.

Воронов перепугался, с него мигом слетело лирическое настроение, — но он пошел за Громовым на второй этаж, стараясь не слишком топотать. Громов тихо приблизился к двери. Красноармейский телеграфист сидел на прежнем месте, выстукивая бесконечное сообщение.

Воронов, как ни странно, не удивился.

— И что, товарищ капитан? — прошептал он.

Громов обернулся. То, что Воронов ничуть не испугался, испугало его самого больше, чем призрак.

— Как — что? Ты не видишь, что ли?

— Вижу, — робко сказал Воронов. — Телеграфист.

— Это же гражданская война, дурак! — еле слышно прошептал Громов.

— Ну, — кивнул Воронов. — Так и есть гражданская война…

Для него, похоже, все это было в порядке вещей.

— Он что, с тех пор и сидит? — в ужасе спросил Громов.

— Так она с тех пор и идет, — кивнул Воронов.

— Ты что… ты знал, что ли?

— Ну… я слышал, — не очень уверенно сказал рядовой. — Говорили. Многие всадников видели. Даже книжка была про всадников со станции Роса. Это вроде летучего голландца, но настоящие. Они до сих пор кочуют, много лет. Потому что война не кончается. Когда кончится, они демобилизуются.

— Черт-те что, — сказал Громов. Нельзя было позволять этому бреду завладеть собой. Воронов был явно пьян, налакался, сволочь, пользуясь тем, что Громов совсем его распустил и сам отвлекся. Надо взять себя в руки. Откуда телеграфист? Откуда угодно. Может, кино снимают. Так, бред бреда бредовее. Какое здесь кино? Значит, кому-то просто не хватило обмундирования, и вот ему выдали обмундирование времен гражданской войны. Лежат же на складах консервы пятьдесят шестого года. Нет, ничего этого быть не может, этого нет и никогда не было. Черт бы их драл. Нет. Громов резко шагнул в комнату и тронул телеграфиста за плечо, ощутив под пальцами настоящий ворс настоящей суконной шинели.

— А? — телеграфист обернулся и уставился на него красными воспаленными глазами. — Смена, что ли?

Нет, смекнул Громов, ни в коем случае не смена. Нельзя, иначе я так и останусь здесь навсегда сидеть за телеграфным аппаратом, как Геркулес остался стоять за Атланта.

— Нет, не смена, — сказал он. — Сообщение срочное, браток.

— А, — разочарованно сказал красноармеец. У него было желтое, заросшее щетиной, старое лицо — а впрочем, могло ему быть и двадцать, и сорок. Бывают такие крестьянские печеные лица с печатью вечной усталости. — Некогда мне. Сам видишь, чего тут. Во всем недостача. И там нас бьют, и здесь бьют, а подмога не идет, не идет подмога, слышь ты…

— Так мне сообщение отправить, — удивляясь собственному спокойствию, сказал Громов. — Вэ че семьдесят пять сто пятнадцать, штаб, инспектору седьмой ступени Гурову. Можешь?

— Что, срочно? — устало спросил телеграфист.

— Молнию, если можешь.

— Валяй свою часть. Сколько там?

— Вэ че семьдесят пять сто пятнадцать, — повторил Громов. — Инспектору седьмой ступени Гурову. Ваше приказание не выполнено связи форсмажорными обстоятельствами. Готов нести ответственность. Следую Москву. Капитан Громов.

— Москву следуешь? — оторвался от ключа телеграфист. — Что в Москве-то?

— Не знаю, только следую.

Телеграфист простучал сообщение. Куда он его отправляет, думал Громов, откуда он знает адрес части? Или на этой станции мода такая — рядиться в красноармейское?

— Ушло, — сказал телеграфист. — Ответа будешь ждать?

— По возможности. Чего пишут-то?

— Много пишут, — зло сказал красноармеец. — Из Харькова нас выбили и с Волги подпирают, и на Дону бунтуют, сволочи. Голод в Поволжье, слыхал?

— Слыхал.

— И товарища Болотова убили, слыхал про такого товарища?

— Не слыхал.

— Потому и не слыхал, что убили, — мрачно ответил красноармеец. — На Москву через час поезд будет. На третий путь пойдешь, там поезд с углем. Угля надо дать Москве. Влезешь в вагон, через час пойдет. Стой, ответ тебе пошел.

Громов замер. Он готов был к любому гуровскому ответу и ждал разноса.

— Сле-дуй-те Моск-ву, раз-бе-русь, — прочел телеграфист. — Ин-спек-тор Гу-ров. Пы Сы. Ду-рак ты, ка-пи-тан, хотя и зу-бец. Не обижай-ся. Бы-вай.

— Ну что, все по делу, — сказал Громов. — Где, ты говоришь, третий путь?

— Найдешь, — сказал красноармеец. — Будешь проезжать Касимов — скажи там, что служу я исправно, и потому назад чтоб меня не ждали.

— Какую фамилию сказать?

— Там знают, — махнул рукой красноармеец. Аппарат опять застучал, и он