(* Нина — моя подруга, Святая душа, умерла. Она — вся порыв, вся молитва, вся радость и смех, особенный смех. А глаза! У нее было видение… и какое!), — отчасти от одного образа, отчасти просто из сердца. Я ее так хорошо вижу… Смешно же давать ее мне, — женщине? Я хотела бы писать от имени мужчины, о ней! Можно? Я представила себе: что было бы, если бы я стала писать от себя в женском роде? Глупо. К женщинам относятся полусерьезно. Я бы не хотела в этом рассказе. Да, пусть Нина расскажет все сама, но ее рассказ пойдет через какого-нибудь «него». Ну, скажем, художника. Я хочу очень просто: в разгроме, в революционной художественной школе эта Нина с ее «странной» конкурсной работой. Окружение: бездарь и футуристы. Несколько человек «старого» направления. Из них и художник-рассказчик. Поневоле, эти 4–5 человек знакомятся ближе. Случай наталкивает их на разговор. Нина сперва не замечена, но вдруг она «открывается» в самом неожиданном свете. Ее рассказ. Не хочу давать никакой любовной нити во встрече художника и Н[ины], — его _о_ч_а_р_о_в_а_н_н_о_с_т_ь_ только этим отсветом видения. Как ты думаешь? Мне трудно давать все от себя… Это уж слишком все мое. И не хочется ломать «околесицу». Я не знаю… Я начала, но начала как бы о 2-х подругах. Как будто я встретила Нину. Но я не думаю, что будет убедительно, когда всюду будет: «я сказала, увидала, подумала». Или это предрассудок? Почему наш друг сказал, что я «одарена». Чем? Откуда он? Я была в такой хандре и все о смерти думала. Сказала: «я так слаба в жизни (духом), что мне кажется, что это самое естественное, если я уйду со сцены». Он долго молчал и потом: «я думаю вот, О. А., откуда это у Вас могло взяться, — я всегда чувствую, что Вы как раз очень сильны, — очень ярки. Как личность ярки». Ну, почему же я своей ничтожностью так страдаю?? Скажи ты мне! Ванёк, если ты приедешь, сколько тебя спрашивать буду всего! Приедешь?! Я всего боюсь теперь, боюсь событий. Когда я была в Arnhem’e, то нашла чудесный для тебя Hôtel. У Сережи тесновато тебе бы было. Ты простор любишь.

Hôtel тот стоит в парке, тянущемся на километры. Чудный вид. Шикарный, белый дом. И воздух дивный. Будь здоров! Это главное.

Я не могла достать твоих вещей на голландском, — жду Фасю с дачи и возьму «Человека», чтобы увидеть как перевели. Кто такая Козлова? Вань, твою конфетку я слизнула. Разве у вас свободно можно купить конфет? У нас все на пайке. Но достаточно. Целую тебя и крещу. Тороплюсь. О.

[На полях: ] Ванечек, пиши на меня прямо. Лучше. Все равно у нас подают заказные всякому. «Глава дома» может расписываться за всех по здешнему обычаю. Все 3 последних письма получил А. Пиши спокойно на меня.

О нервной системе очень интересно, знаю… Vagus и Sympaticus. Я от vagus’a, т. е.: «vagus-betont»472. A ты?

193

И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной

26. VIII.42 2 дня

Дорогая моя Олюночка, светом было мне твое письмо с вьюнком… — оно такое же _т_и_х_о_е_ и светлое, как этот милый цветочек конца лета, начала осени. До глубокой осени цветет он. Ты выбрала самую нежную расцветку. Я еще люблю густые, синие колокольчики. Как хороши эти тихие цветы, эти немые — и такие молчаливо-звонкие колокольчики!.. — до полудня только живут. Люблю их таинственное рождение (ночное!), их детство (раскрывание до полудня!)… — будто живого фарфора винтики… — они, как-будто, _в_д_р_у_г_ расцветают в колокольчики… часы их немой жизни, и вот, уже скручиваются снизу, и вот — бутылочки… падают. С каждым днем их все больше, больше. Вьюнок, «ипомэа»…[218] — родня нашей придорожной повилике, чуть горьковатым миндалем дышат, и — чуткие! — закрываются к дождю. В синих вьюнках что-то церковно-строгое. И все они — целомудрие. Как чутко послала ты мне нежность эту! Поцелуй за меня их, малюток, — винтики, колокольца, бутылочки… люблю их, как душистый горошек, как аромат лупина, напоминающий мне чуть-чуть… флер-д’оранж.

Ах, Олёк… какая же ты издерганная, _в_с_е, _в_с_е_ наизнанку вывертываешь в моих письмах! Сколько мне горечи от этого твоего надрыва. Я через силу писал тебе, не хотел тревожить молчанием, говорить о недомоганиях… — и не мог не писать, и потому — были перерывы. Да, я мог ждать и тяжелого поворота в болезни, — и это меня угнетало. Найти тебя, — _с_в_е_т_ встретить в моем мрачном житии… — и — утратить! О, как угнетало это. И я, стиснув зубы, таил в себе. Открытка — это уже почти мое отчаяние, я уже не смел таиться. А ты _т_а_к, — лично! — поняла ее! Я не помню, кчему я написал, что «мог бы легкую и удобную жизнь устроить…» — это не к настоящему времени относится… и эти определения — «удобную и легкую» — не на мой взгляд, а на _о_б_щ_и_й. Иначе я, конечно, устроил бы. Ты тут не входишь, тебя я и не знал еще. Нет, твое письмо от 4 июля — нисколько тебя не отемнило в моем сердце. Ты стала мне еще ближе, ибо ты сама сказала так, письмом этим — «я _х_о_ч_у_ быть совсем в тебе! совсем твоя, тобой, с тобой, у тебя… _в_н_е_ себя, а — вся — твоя». Разве я могу _т_у_т_ судить? — я могу лишь на миг потерять рассудок.

Ты довольна? Довольно, что так много написал тебе, так был «взят» твоей лаской, нежностью..? что я рвусь к тебе, что я уже все сделал, чтобы — тебя увидеть? Теперь будет зависеть от условий, _в_н_е_ нас с тобой. Что же ты не написала мне о «мистическом» сне? Пиши мне больше о _с_е_б_е, не о других, хотя бы о больных, несчастных. Ты восхищаешься, когда тебе другие говорят о даровитости… и не веришь мне, когда я кажется уже наскучиваю тебе повторением 60-льшего, чем «даровитость»!? Ты не считаешься с этим, ты _н_е_ желаешь истинного и высокого Труда-Восторга. Зачем такой излом? То — «не пиши ни слова о рассказе, мне будет больно»… Не написал — «ты не пишешь, значит — он никуда..? Я в отчаянии.» Что _э_т_о_ _в_с_е?! У меня руки опускаются: такая трусость, и такая при сем… гордыня, самощаженье, «страусовщина»! Искусство — всегда борьба, всегда смелость, ну да, и му-ка, тревога… но зато и счастье в достиженьи! Искусство — всегда «исканье», ис-кус, пы-та-нье! Перечитал — да, у тебя _х_о_р_о_ш_о, — «залитой» — но надо «заливной»… потому