Коварством отдаёт каверзный вопрос старшего врача о том, как поступит Гуревич, если на родину нападёт враг. Этот вопрос не случайный. Он возникает после его рассказов, что ему компанию в выпивке составляют князь Голицын, виконты и внук графа Льва Толстого. Приведу часть этой беседы:

«Доктор. А как вам Жозеф де Местр? Виконт де Бражелон? Вы бы их пригласили под забор, шлёпнуть из горла... этой... как вы её называете... бормотухи?..

Гуревич. Охотно. Но чтобы под этим забором были заросли бересклета... И — неплохо бы — анемоны... Но ведь, ходят слухи, они уже все эмигрировали...

Доктор. Анемоны?

Гуревич. Добро бы только анемоны. А то ведь и бражелоны, и жозефы, и крокусы. Все-все бегут. А зачем бегут? А куда бегут? Мне, например, здесь очень нравится. Если что не нравится — так это запрет на скитальчество. И... неуважение к Слову. А во всём остальном...

Доктор (полномочный тон его переходит в чрезвычайный). Ну, а если с нашей Родиной стрясётся беда? Ведь ни для кого не секрет, что наши недруги живут только одной мыслью: дестабилизировать нас, а уж потом окончательно... Вы меня понимаете? Мы с вами говорим не о пустяках»25.

Гуревич, как опытный и словоохотливый демагог, легко забалтывает заданный ему старшим врачом Ранинсоном вопрос. Однако делает ряд промахов. Так он позволяет себе допустить недопустимую даже в мыслях ситуацию: «Когда Родина окажется на грани катастрофы, когда она скажет: “Лева! Брось пить, вставай и выходи из небытия”, — тогда... И тут же слышит указание врача медсестре: “Запишите и это”»26.

Прибавлю ещё одну крамольную фразу Гуревича во время его опроса Ранинсоном. На этот раз при ответе на вопрос о своём общем состоянии Гуревич затрагивает болезненную тему ограниченного суверенитета стран народной демократии: «...Мне странно сказать... Такое странное чувство... Ни-во-что-не-погруженность... ни-в-чём-не-взволнованность... И как будто ты с кем-то помолвлен... а вот с кем, когда и зачем — уму непостижимо... Как будто ты оккупирован-то по делу, в соответствии с договором о взаимопомощи и тесной дружбе, но всё равно оккупирован... и такая... ничем-вроде-бы-не-потревоженность, но и ни-на-чём-не распятость... ни-из-чего-неизблеванность. Короче, ощущаешь себя внутри благодати — и всё-таки совсем не там... ну... как во чреве мачехи...»27

Ранинсона на мякине не проведёшь. Он прекрасно понял, на что намекает Гуревич: «Вам кажется, больной, что вы выражаетесь неясно. Ошибаетесь. А это гаерство в вас посшибут. Я надеюсь, что вы, при всей вашей наклонности к цинизму и фанфаронству, — уважаете нашу медицину и в палатах не станете буйствовать»28.

Венедикт Ерофеев в трагедии затрагивает тему принудительного помещения инакомыслящих в психиатрические больницы. Вот каким образом пытается унять красноречие Гуревича старший врач Ранинсон, объявив, что пролежать ему в психушке придётся с полгодика: «А почему вы удивляетесь, больной? У вас прекрасный наличный синдром. Сказать вам по секрету, мы с недавнего времени приступили к госпитализации даже тех, у кого — на поверхностный взгляд — нет в наличии ни единого симптома психического расстройства. Но ведь мы не должны забывать о способностях этих больных к непроизвольной или хорошо обдуманной диссимуляции. Эти люди, как правило, до конца своей жизни не совершают ни одного антисоциального поступка, ни одного преступного деяния, ни даже малейшего намёка на нервную неуравновешенность. Но вот именно этим-то они и опасны и должны подлежать лечению. Хотя бы по причине их внутренней несклонности к социальной адаптации...»29

В приведённых мною отрывках наряду с персонажем Александра Дюма из заключительной, третьей части романа о мушкетёрах и Д’Артаньяне «Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя» упоминается историческая фигура Жозефа де Местра[403], католического философа-провиденциалиста, писателя, дипломата и политического деятеля. Он пробыл в России 14 лет в качестве посланника сардинского короля, лишившегося своих владений, но поддерживающего отношения с некоторыми европейскими монархами. Ему принадлежат трактаты «Рассмотрение философии Бэкона», «Размышления о Французской революции», «Четыре неизданные главы о России». В предисловии к русскому изданию сочинений Жозефа де Местра В. Котельников пишет: «В своей книге “Размышления о Французской революции”, принёсшей автору европейскую известность, он называет революцию “сатаническим” явлением и считает её карой за грехи, но карой, очищающей от накопившегося во Франции зла и освобождающей ум и волю для возрождения богоустановленного порядка. Подобное значение он впоследствии признает и за деспотической властью Наполеона, подготовившего почву для реставрации монархии, что бессильны были сделать Бурбоны»30.

Николай Бердяев назвал Жозефа де Местра «пламенным реакционером». Вот что он писал о нём: «Ж. де Местр, романтическое движение начала XIX века было реакцией против французской революции и просвещения XVIII века, но это было творческим движением вперёд, оплодотворившим всю мысль последующего века»31.

Что может быть общего между Жозефом де Местром и виконтом де Бражелоном? На первый взгляд конечно же — ничего! А присмотримся повнимательнее и увидим, что связь между ними, какая-никакая, а всё-таки есть! Все мы, читатели Венедикта Ерофеева, должны раз и навсегда уяснить себе, что он в своих произведениях слова впустую не разбрасывал. Каждое его слово в создаваемом им тексте, как зерно, произрастает и даёт всходы.

Так и здесь. Роман Александра Дюма предопределяет финал трагедии Венедикта Ерофеева, а Жозеф де Местр её содержание.

Начну с книги Александра Дюма. Трое из его главных героев погибают. Это Портос, Рауль де Бражелон, внебрачный сын Атоса, и Д’Артаньян. Атос умирает не на поле брани, а в постели. В живых остаётся один Арамис. У Венедикта Ерофеева умирают все пациенты 3-й палаты, кроме отравившего их Гуревича. Впрочем, последнего добивает медбрат Боренька по кличке Мордоворот.

Жозеф де Местр умер в собственной постели. Появление столь известной фигуры в начале трагедии связано не столько с развитием сюжета трагедии, сколько с его теорией революции. Всякая революция, по мысли Жозефа де Местра, выявляет тех, кто покушается на верховную власть якобы во имя народа. Божественный замысел состоит в том, чтобы очистить государство от этих социальных элементов. Венедикт Ерофеев, скажу прямо, взял за основу своей трагедии эту идею Жозефа де Местра[404], которую он трансформировал, восприняв в общем виде. Ко всем интересам и увлечениям Жозефа де Местра, апологета гражданской (и не только) войны как фактора прогресса, способной очистить народы от бесполезных элементов, прибавлю ещё его принадлежность к масонской ложе мартинистов. Во Франции он считал такими элементами выродившееся либеральное дворянство и часть духовенства. Здравый смысл представителей этих двух сословий, как он был убеждён, свели на нет своими идеями Вольтер, Монтескьё, Жан Жак Руссо, Дени Дидро и другие философы эпохи Просвещения32.