отряде, добивались от профессора лишь раскаяния. Обещали ему сохранить жизнь, если он отречется от партизан и покорится немецким властям.

Профессор и на это ничего не отвечал. Он весь горел от боли, от воспаленных опухолей и от жажды. Жадно хватал ртом воздух, а когда приходил в сознание, таким презрительным взглядом окидывал своих истязателей, что они пугались неодолимой стойкости этого седого человека.

Поздно вечером измученного, полуживого профессора бросили на телегу, словно в насмешку, крепко связали ему искалеченные руки и отвезли в колхозный сарай. Там уже больше тридцати часов ждали своего приговора сто сорок шесть заложников. Гестаповцы, видимо, нарочно бросили туда искалеченного и окровавленного профессора, чтобы вселить в заложников еще больший ужас и тем развязать им языки.

Прежде чем закрыть ворота, жандармы выгнали всех из угла, где лежал профессор. Они запретили подходить к нему и даже пригрозили, что за попытку дать ему воды или хлеба каждого из заложников ждет виселица.

В сарае было темно и стояла какая-то страшная тишина, лишь изредка нарушаемая боязливым вздохом, робким покашливанием. А где-то рядом за стеной монотонно и однообразно постукивали подкованные сапоги жандармских стражников.

— Воды! — в беспамятстве пробормотал профессор. — Дайте воды!..

Зашелестела солома. Тихо забулькала из бутылки вода. В углу возле профессора кто-то уже хлопотал, смачивая ему голову. Ничем не нарушая тишины, туда пробрался еще один заложник, за ним — другой, третий… Вскоре в углу, где лежал профессор, сгрудились почти все. Ему развязали руки, под голову положили свитку.

Сознание к Петру Михайловичу вернулось лишь ночью. Некоторое время он лежал притаившись, пытаясь угадать, где находится. Ему казалось, что возле него по-прежнему гестаповцы.

— Кто здесь? — спросил он шепотом.

— Свои, Петр Михайлович, свои, — ответили ему.

Кто-то не удержался, приник к нему и заплакал.

— Не нужно плакать, — прошептал профессор. — Воды дайте…

Ему поднесли ко рту бутылку. Он долго и жадно пил из нее. Потом заложники накормили его, чем могли. Кормили, как ребенка, вкладывая в рот небольшие кусочки хлеба из своих запасов. Сам профессор не мог не только поднести пищу ко рту, но даже пошевелить руками.

Один крестьянин снял с себя нижнюю рубашку, потихоньку разорвал ее и осторожно перевязал профессору раны на руках и на ногах.

Все это делалось впотьмах, без слов и с такой трогательной заботой, что кое-кто не удержался и снова начал всхлипывать.

— Не надо, — еле слышно шептал профессор. — Не надо… И стонать не следует… Пусть не думают, что мы малодушны!..

На дворе взошла луна. Сноп тусклого света пробился сквозь небольшое оконце в сарай.

Темнота немного рассеялась. Уже можно было вблизи различать фигуры и бородатые лица заложников.

Шаги за стеной прекратились. Видно, часовые решили, что заложники уснули, и сами начали дремать.

Где-то в углу еле слышно шуршало, шелестело, словно скребли крысы.

Профессор, склонившись головой на чьи-то руки, заботливо поддерживавшие его, лежал неподвижно, чтобы хоть немного успокоить боль. Но как только увидел рядом с собой знакомую фигуру Степана Шевченко, вдруг словно забыл о ранах.

— Не слыхали, Степан, — лихорадочно зашептал он, — вышли наши из окружения?

Заложники поняли, что сейчас это его больше всего беспокоило. Но к сожалению, никто из них не знал, где теперь партизаны, удалось ли им прорвать окружение.

— А каратели?.. Куда каратели направились?..

— Говорят, Вовчанский лес окружают, — произнес кто-то в темноте.

— Вовчанский?..

И все заметили, как впервые радостно вздохнул профессор. Он сразу же оживился, будто его известили, что его вот-вот должны освободить.

— Да уже скоро… — тихо заговорил он. — Слышите? Уже под Киевом наши…

Заложники затаив дыхание ловили горячие слова профессора Буйко. Многие из них впервые слышали, что Красная Армия уже переходит Днепр. Именно в эти дни гитлеровцы особенно яростно шумели в газетах и по радио о непобедимости своей армии. Даже распространяли слухи, будто их войска снова подошли к Москве. И вдруг в этом темном сарае-тюрьме крестьяне услышали такую желанную и такую радостную весть: «Наши под Киевом!»

Впотьмах было слышно, как горячо зашептались в сарае, разнося эту весть тем, кто сидел поодаль и не мог слышать профессора.

А из угла, где все время что-то скреблось, неожиданно подполз вспотевший дед Порада.

— Ну, Петр Михайлович, счастливой дороги! Поспешайте…

В углу заложники расковыряли некогда замурованную отдушину и проломили в стене сарая дыру.

— Дырка выходит в яр, — объяснял дед. — Яром до камышей. А там — пусть вас пречистая оберегает!

Профессора охватило волнение: он не знал, что ему готовят побег.

— Спасибо, спасибо, друзья мои, — горячо прошептал он. — Не знаю… чем вас и отблагодарить…

И вдруг, подумав, заколебался:

— Нет… видимо, нельзя…

Крестьяне недоумевающе притихли: почему нельзя? Ведь завтра, если он не убежит, его непременно казнят.

— Я знаю, — сказал профессор. — Завтра меня добьют… Но если я убегу — убьют всех вас. И не только вас, детей, женщин перебьют. Раненых уничтожат. И село сожгут…

В сарае стало совсем тихо. Только теперь заложники сообразили, что, готовя побег профессору, они тем самым готовили могилу себе, своим родным и всему селу. С минуту люди находились словно в оцепенении: трудно было согласиться с профессором, но не легко было и не согласиться с ним.

В темноте слышались тяжелые, полные смятения вздохи. «Что же делать?» Мало-помалу начала укрепляться мысль: «А может?.. Может, не всех зацепят? Может, как-нибудь обойдется?»

— Нет, — проговорил профессор. — Пусть я один умру, чем гибнуть всем.

Сноп лунного света сполз по косяку в угол, краешком касался потертых шапок, бородатых лиц и падал на задумчивое, искаженное пятнами засохшей крови лицо профессора. Он дышал тяжело и шумно. В горле у него что-то клокотало. Иногда боль искалеченного тела так донимала его, что он, стиснув зубы и закрыв глаза, отворачивался от людей, чтобы они не могли видеть его перекошенного страданием лица.

— Умойте меня, — попросил профессор. — Я не хочу выглядеть надломленным.

Ему осторожно обмыли лицо, потом долго смывали с бороды засохшие сгустки крови.

— А расчески не найдется?

Расчески ни у кого не оказалось, и ему пальцами расчесали бороду, пригладили на голове волосы.

Приближался рассвет. Было слышно, как где-то на берегу по вершинам деревьев пробежал ветерок и вдруг ворвался в оконце — бодрый, равнодушный ко всему и свежий, будто тоже только что умытый. За стеной тревожно зашептались листья.

Постепенно тьма в сарае рассеивалась, и в нее все больше вплеталась синева рассвета. На потолке вырисовывались темные от пыли и паутины контуры перекладин, а на полу — согнутые фигуры людей — молчаливые, задумчивые, беспомощные.

Никто в эту ночь не сомкнул глаз. И каждый с тревогой ждал, что принесет