зашлепал по лужам, ни с кем не заговаривая. Какая-то дама сказала:

— Картеры нас пригласили на уик-энд.

— Уйти мне? — спросила Сильвия.

— Нет, нет, — сказал я. — Мне с вами лучше.

Я подошел к часовне и заглянул туда. Дорожка к печи была сейчас пуста, одни венки вынесли, другие вносили. В углу молилась старая женщина, словно актер из другой пьесы, оказавшийся на сцене, когда вдруг подняли занавес. Сзади послышался знакомый голос:

— Печальная встреча, сэр. Рад вас встретить там, где все обиды кончаются.

— И вы тут, Паркис! — воскликнул я.

— Увидел объявление в «Таймс», сэр, и отпросился у мистера Сэвиджа.

— Вы всегда провожаете досюда своих подопечных?

— Она была очень хорошая, сэр, — с упреком сказал он. — Как-то она спросила у меня дорогу. А у них, на этой вечеринке, дала мне бокал шерри.

— Южно-африканского? — жалобно спросил я.

— Не знаю, сэр, но как она его давала… Мало таких на свете. И мальчик, он тоже… Все время о ней говорит.

— Как он?

— Хворает, сэр. Совсем расхворался. Живот болит.

— Врач был?

— Нет еще, сэр. Я верю в природу. До поры до времени, конечно.

Я оглядел чужих людей, знавших Сару, и спросил:

— Кто они, Паркис?

— Девицу я не знаю, сэр.

— Она со мной.

— Простите. Вон сэр Уильям Мэллок.

— Его я знаю.

— Джентльмен, который обошел лужу, — глава отдела.

— Денстан?

— Именно, сэр.

— Сколько вы знаете, Паркис.

Я думал, ревности нет, я соглашался разделить ее с кем угодно, только бы она жила, но тут проснулась былая ненависть.

— Сильвия! — позвал я, словно Сара меня слышит. — Где вы сегодня обедаете?

— Я обещала Питеру…

— Питеру?

— Ну, Уотербери.

— Плюньте.

«Здесь ты? — спросил я Сару. — Смотришь ты на меня? Видишь, я без тебя обхожусь. Это нетрудно». Ненависть могла верить в посмертную жизнь; только любовь знала, что Сара мертва, как мертвая птица.

Входили новые люди, и женщина у перилец растерянно встала. Она чуть не влезла в чужие похороны.

— Я бы хотела позвонить…

Ненависть, словно скука, застилала вечер. Теперь, не любя, я должен был играть любовь и чувствовал вину еще до преступления — зачем я втянул в свой лабиринт невинную жертву? Половой акт может быть полной ерундой, но в мои годы знаешь, что он может стать и всем на свете. Я-то в безопасности, а вот в этом ребенке нет-нет да и сработает какой-нибудь невроз. В конце вечера я буду очень неловок, и сама эта неловкость (или даже импотенция) способна тронуть ее, а если я проявлю прыть, и это способно тронуть. Я попросил Сару: «Вызволи меня, вызволи, ради нее, не ради меня».

Сильвия сказала:

— Я скажу, мама больна.

Вот, готова солгать. Питеру конец. Бедный он, бедный! Теперь мы с ней сообщники. Она стояла в черных штанах среди подмерзших луж, а я думал: «Тут и начнется долгое будущее…» И попросил Сару: «Вызволи! Я не хочу ее обижать. Я не могу любить никого. Кроме тебя». Седая женщина спешила ко мне по лужам:

— Вы не мистер Бендрикс? — спросила она.

— Да.

— Сара мне говорила… — сказала она и замялась, а я глупо понадеялся, что она что-то передаст мне, что мертвые могут говорить.

— Она говорила, что вы ее лучший друг.

— Один из друзей.

— А я ее мать.

Я даже не помнил, что мать жива. У нас было столько тем, что целые страны нашей жизни оставались белыми, как на карте, — потом закрасим…

— Вы и не слыхали обо мне?

— В сущности…

— Генри меня не любил, так что я держалась подальше.

Она говорила разумно, спокойно, а слезы лились сами собой. Мужья и жены ушли, чужие люди проходили мимо нас троих в часовню. Паркис думал, видимо, что чем-то может помочь мне, но стоял в стороне, как он бы сказал — знал свое место.

— Я хочу попросить вас о большой услуге, — сказала мать Сары. Я старался вспомнить ее фамилию — Камерон, Чендлер? — Сегодня я так спешила, ехала… — она машинально смахнула слезы, словно пыль тряпкой. «Бертрам, — подумал я. — Вот оно, Бертрам».

— Да, миссис Бертрам? — сказал я.

— Я забыла взять деньги.

— К вашим услугам.

— Не одолжите ли вы мне фунт? Понимаете, мне надо пообедать в городе. У нас, в Грейт Миссинден, рано закрывают.

Она снова смахнула слезы, и что-то в ней напомнило Сару — какая-то простота в горе, какая-то неуверенность, быть может. Интересно, слишком ли часто «трогала» она Генри? Я сказал:

— Пообедаем вместе.

— Что вы, не беспокойтесь!

— Я любил Сару.

— И я.

Я пошел к Сильвии и сказал:

— Это ее мать. Я должен покормить ее. Простите. Можно, я вам позвоню?

— Конечно.

— В книжке вы есть?

— Он есть, — мрачно ответила она.

— Ну, на той неделе.

— Очень буду рада, — она протянула руку. — До свиданья.

Я видел, что она знала: время упущено. Слава Богу, это еще ничего не значило — пожалеет немного в метро, невпопад ответит своему Питеру сквозь музыку Бартока. Оборачиваясь к миссис Бертрам, я снова сказал Саре: «Видишь, я тебя люблю». Но любовь, наверное, труднее расслышать, чем ненависть.

Когда мы подходили к воротам, я заметил, что Паркис исчез. Видимо, решил, что он мне больше не нужен.

Мы с миссис Бертрам отправились в «Изола Белла». Я не хотел идти туда, где мы бывали с Сарой, а сейчас, конечно, стал сравнивать этот ресторан с теми. Ни Сара, ни я нигде не пили кьянти, теперь я пил его и об этом думал. Мог я заказать и наш любимый кларет, все равно я непрерывно о ней помнил. Пустота была заполнена ею.

— Мне не понравились похороны, — сказала миссис Бертрам.

— Простите?

— Они бесчеловечные. Как конвейер.

— Нет, ничего. Потом были молитвы.

— Этот священник, он священник?

— Я его не видел.

— Он говорил, что мы сольемся в Великом Духе. Я долго не могла понять. Думала, в великом ухе, — слезы закапали в суп. — Я чуть не засмеялась, а Генри заметил. Это он мне назло.

— Вы с ним не ладите?

— Он очень плохой человек, — она смахнула слезы салфеткой и яростно принялась есть, вздымая вермишель. — Как-то я заняла у него десять фунтов, забыла сумку. С каждым может случиться.

— Конечно.

— Я очень горжусь, что никому на свете не должна.

Речь ее походила на метро, она шла кругами и петлями.

Когда я пил кофе, я стал различать узловые станции: Генри плохой, она — очень честная, она любит Сару, ей не нравятся похороны, Великий Дух — и снова Генри.

— Так было смешно, — сказала она. — Я не хотела смеяться. Никто не любил Сару, как я. — Все мы, всегда, это думаем