Они отнесли поднос с кофе в гостиную, и когда Сантэн принялась разливать, в тихой комнате резко и тревожно зазвонил телефон. Сантэн вздрогнула и пролила кофе на поднос.

– Который час, Блэйн?

– Без десяти час.

– Не буду отвечать, пусть звонит.

Сантэн покачала головой, глядя на дребезжащий аппарат, но Блэйн поднялся.

– Только Дорис знает, что я здесь. Я сообщил ей на случай…

Ему не нужно было объяснять дальше. Дорис – его секретарь – единственная знала о них и, конечно, должна была знать, где его найти. Сантэн взяла трубку.

– Миссис Кортни у аппарата. – Она несколько секунд слушала. – Да, Дорис, он здесь.

Она передала трубку Блэйну и отвернулась. Он послушал и негромко сказал:

– Спасибо, Дорис, буду через двадцать минут.

Повесил трубку и взглянул на Сантэн.

– Прости, Сантэн.

– Принесу твое пальто.

Она подала ему пальто. Он вдел руки в рукава и повернулся к ней, застегиваясь:

– Это Изабелла. – Она удивилась. Блэйн продолжил: – С ней врач… Я нужен. Дорис больше ничего не сказала, но чувствую, что-то серьезное.

После ухода Блэйна Сантэн отнесла кофейник и чашки на кухню и вымыла. Она редко чувствовала себя такой одинокой. Дом был тихим, холодным, и она знала, что не сможет уснуть. Вернувшись в гостиную, Сантэн поставила грампластинку. Это была ария из «Аиды» Верди, ее любимая, и она сидела и слушала, и из прошлого приходили воспоминания: Майкл, и Морт-Омм, и та, другая, давняя война. И Сантэн поглотила тоска.

Наконец она уснула, сидя в кресле и подобрав под себя ноги, и проснулась от телефонного звонка. Она взяла трубку, еще не проснувшись полностью.

– Блэйн! – Она сразу узнала его голос. – Который час?

– Четыре утра. Несколько минут пятого.

– Что-то случилось, Блэйн?

Теперь она окончательно проснулась.

– Изабелла, – сказал он. – Она просит тебя.

– Меня?

Сантэн смутилась.

– Она хочет, чтобы ты пришла.

– Я не могу, Блэйн. Это невозможно, ты же знаешь.

– Она умирает, Сантэн. Врач говорит, что она не проживет и дня.

– О боже, Блэйн, мне жаль. – Она с удивлением поняла, что ей действительно жаль. – Бедная Изабелла…

– Ты приедешь?

– Ты этого хочешь, Блэйн?

– Это ее последняя просьба. Если откажем, нам гораздо труднее будет переносить вину.

– Я приеду, – сказала она и повесила трубку.

Ей потребовалось несколько минут, чтобы умыться, переодеться и чуть подкраситься. Она ехала по почти пустым улицам, и только в большом доме Блэйна на Ньюленд-авеню в окнах горели огни.

Он встретил ее у двустворчатой входной двери из красного дерева и не обнял, а просто сказал:

– Спасибо, Сантэн.

Только тут она увидела стоящую в прихожей за ним Тару.

– Здравствуй, Тара, – поздоровалась она. Девушка плакала. Ее большие серые глаза опухли и покраснели, а лицо было таким бледным, что рыжие волосы, казалось, пылали. – Сочувствую.

– Нет, не сочувствуете.

Тара враждебно смотрела на нее, потом ее лицо дрогнуло. Она всхлипнула и убежала по коридору. В глубине дома хлопнула дверь.

– Она очень расстроена, – сказал Блэйн. – Извини ее.

– Я понимаю, – ответила Сантэн. – Я это заслужила.

Он покачал головой, не соглашаясь, но сказал только:

– Пойдем.

Они бок о бок поднимались по винтовой лестнице, и Сантэн негромко спросила:

– Что с ней, Блэйн?

– Отказ позвоночника и нервной системы. Процесс, который шел долгие годы. Теперь еще пневмония, и она не может сопротивляться.

– Боли? – спросила Сантэн.

– Да, – ответил он. – У нее постоянные боли, которых обычный человек не вынесет.

Они прошли по широкому, устланному ковром коридору к двери. Блэйн постучал и открыл:

– Прошу.

Комната была большая, в спокойных зеленых и синих тонах. Занавески были задернуты, на столике у постели горела лампа, рядом стоял человек, очевидно, врач. Блэйн и Сантэн подошли к кровати под балдахином на четырех столбиках, и хотя Сантэн старалась подготовиться, она вздрогнула, увидев фигуру на взбитых подушках.

Она помнила строгую и спокойную красоту Изабеллы Малкомс. Теперь на нее ввалившимися глазами смотрела мертвая голова, и сморщенные растянутые губы улыбались, обнажая желтоватые зубы. Эта застывшая улыбка казалась непристойной. Эффект усиливали рыжие волосы, облаком окружавшие изуродованную голову.

– Вы очень добры, что пришли.

Сантэн пришлось наклониться, чтобы услышать тонкий голос.

– Пришла, как только узнала, что вы меня ждете.

Врач негромко вмешался:

– Вы можете остаться всего на несколько минут: миссис Малкомс должна отдохнуть.

Но Изабелла нетерпеливо шевельнула рукой, и Сантэн увидела, что ее рука – птичья лапа с хрупкими костями, обтянутыми восковой кожей, в сетке голубых жилок.

– Я хочу говорить с глазу на глаз, – прошептала Изабелла. – Пожалуйста, оставьте нас, доктор.

Блэйн наклонился, поправляя ей подушку.

– Пожалуйста, не утомляй себя, дорогая, – сказал он, и его мягкость к умирающей вызвала у Сантэн болезненную ревность, которую она не сумела подавить.

Блэйн и врач тихо вышли. Щелкнула щеколда, дверь закрылась. Впервые женщины остались наедине. Сантэн охватило ощущение нереальности происходящего. Много лет эта женщина играла огромную роль в ее жизни, само ее существование означало, что Сантэн подвержена низким переживаниям: от зависти и ревности до гнева и ненависти. Но сейчас, когда она стояла у постели умирающей, все эти чувства исчезли. Она ощущала только огромную жалость.

– Подойдите ближе, Сантэн, – прошептала Изабелла, поманив ее слабым движением худой руки. – Говорить так трудно.

Сантэн порывисто опустилась на колени у кровати, так что их глаза оказались на одном уровне. Ей очень хотелось раскаяться в том, что она принесла столько горя, и попросить у Изабеллы прощения, но та заговорила первой:

– Я сказала Блэйну, что хочу помириться с вами, Сантэн. Сказала, что понимаю: вы двое ничего не могли поделать, когда влюбились друг в друга, и что я понимаю: вы старались по возможности щадить меня. Что вы никогда не мстили, что, хотя могли увести его, так и не подвергли меня этому последнему унижению. Что, хоть я больше не женщина, вы позволили мне сохранить остатки достоинства.

Сантэн чувствовала, как жалость затопила ее душу, заволокла глаза. Ей хотелось взять это хрупкое умирающее существо на руки и обнять, но что-то в глазах Изабеллы помешало: яростный свет гордости. И Сантэн просто склонила голову, продолжая молчать.