Но после развода – дом достался жене, а он перебрался в комнатку под кинотеатром – и вскоре после открытия восьмизального «Синеплекса» у самой черты города – наваждение снова стало его преследовать, но уже было связано не столько с ней, сколько с самим кинотеатром (хотя какая, по большому счету, разница? Нет, действительно, он считал, что мысли об одном всегда вращались вокруг мыслей о другом). Он никогда не думал, что будет таким старым и задолжает столько денег. Он плохо спит, голову переполняют идеи – безумные, отчаянные идеи о том, как спасти кинотеатр от банкротства. Просыпается с мыслями о доходах, персонале, продаже имущества. А когда думать о деньгах уже нет сил, он пытается представить, куда пойдет, когда кинотеатр закроется. Рисует в уме дом престарелых, матрацы, пропахшие мазью от боли в суставах, сгорбленных стариков, повынимавших зубные протезы, которые сидят в затхлой общей комнате и смотрят дневные ситкомы. Он видит место, где будет тихо увядать, как обои, выцветающие от слишком яркого света.

Это плохо. Но еще хуже – когда он пытается представить, что будет с ней, если «Роузбад» закроется. Он видит зал без кресел, гулкое пустое помещение, кучи пыли по углам, окаменевшие комки жвачек, намертво прилипшие к бетону. Местные подростки вломились сюда, чтобы напиться и потрахаться; он видит разбросанные бутылки, бездарные граффити на стенах, нелепый использованный презерватив на полу перед сценой. Он видит заброшенное и оскверненное место, где она когда-нибудь исчезнет.

Или не исчезнет… И это была худшая мысль из всех.

Впервые Алек увидел ее и заговорил с ней, когда ему было пятнадцать – через шесть дней после того, как он узнал, что его старшего брата убили где-то на юге Тихого океана. Президент Трумэн прислал письмо с выражением соболезнований. Письмо было стандартное, но подпись внизу – настоящая. Алек не плакал. Через несколько лет он осознал, что провел целую неделю в состоянии шока, потому что потерял человека, которого любил больше всех на свете, и это сильно его травмировало. Однако в тысяча девятьсот сорок пятом никто не использовал слова «травма», когда речь шла о чувствах, а единственным шоком, о котором тогда говорили, был шок от контузии.

По утрам он говорил матери, что идет в школу, но сам там не появлялся, а слонялся по городу в поисках приключений. Воровал конфеты в закусочной и ел их на пустой обувной фабрике – ее закрыли, все мужчины были во Франции либо в Тихом океане. Когда от сахара, казалось, закипала кровь, он бросал в окна камни, отрабатывая свой фастбол[155].

Однажды он брел по переулку за «Роузбадом» и, увидев дверь в зал, заметил, что она неплотно закрыта. Наружная ее сторона представляла собой гладкую металлическую поверхность без ручки, и дверь можно было поддеть ногтями. Он попал на дневной сеанс, и в зале в основном сидели дети до десяти лет и их мамы. Пожарный выход располагался в середине зала, где было скрытое в тени углубление в стене. Алека никто не заметил, и он тихонько пробрался по проходу и сел в одном из задних рядов.

«Джимми Стюарт служит на Тихом океане, – сказал ему брат, когда приезжал на побывку, перед тем как выйти в море. Они бросали мяч на заднем дворе. – Прямо сейчас мистер Смит[156], наверное, устраивает ковровые бомбардировки Токио. Вот это мысль, да?»

Рэй, брат Алека, считал себя киноманом. Они вместе ходили на все фильмы, которые вышли в том месяце – «Батаан», «На линии огня», «Идти своим путем».

Алек дождался, пока закончится серия о приключениях поющего ковбоя с длинными ресницами и темными, будто совсем черными губами. Это ему было неинтересно. Он, ковыряя в носу, размышлял, где бы достать колу, если нет денег. Вскоре фильм начался.

Поначалу Алек не мог понять, что это за кино, хотя неприятное предчувствие сразу подсказало ему, что это будет мюзикл. На сцену с голубым задним фоном вышли музыканты оркестра. Затем появился человек в накрахмаленной рубашке и стал рассказывать зрителям о совершенно новом зрелище, которое им предстояло увидеть. Когда он начал нести какую-то чушь об Уолте Диснее и его художниках, Алек, опустив голову между плеч, начал сползать со своего сиденья. Оркестр резко загромыхал струнными и духовыми инструментами. В следующее мгновение худшие опасения Алека подтвердились. Это был не просто мюзикл – он был еще и мультипликационный. Ну конечно, это мультик, стоило самому догадаться: зал был забит ребятней с мамами, сеанс шел в будний день и открывался серией «Малыша в помаде», который слащаво пел о высоких равнинах.

Через какое-то время Алек поднял голову и, глянув на экран сквозь пальцы, увидел абстрактную анимацию: серебристые капли дождя падали на фоне клубящегося дыма, лучи льющегося света сверкали на фоне пепельного неба. В конце концов он выпрямился и стал смотреть в более удобном положении. Он сам не понимал, что чувствует. Было скучно, но в то же время интересно, даже чуть-чуть завораживало. Оторваться было трудно. Видеоряд низвергался на него равномерными гипнотическими ударами: прожилки красного света, кружащиеся звезды, вереницы облаков, сияющих в алом закате.

Маленькие дети ерзали в креслах. Алек услышал, как одна девочка громко прошептала:

– Мам, когда будет Микки?

Для них это было все равно что сидеть на уроке. Зато он, к началу второй части, когда оркестр перешел от Баха к Чайковскому, уже сидел ровно, даже слегка наклонившись вперед и поставив руки на колени. Он смотрел, как феи порхают по темному лесу, прикасаясь волшебными палочками к цветам и паутинкам, и от этого появлялась сияющая роса. Наблюдая за ними, он был словно сбит с толку от изумления. И чувствовал какую-то странную тоску. Вдруг он подумал, что мог бы сидеть так и смотреть целую вечность.

– Я могу сидеть здесь целую вечность, – прошептал кто-то рядом. Девчачий голос. – Просто сидеть и смотреть и никогда не уходить.

Он не знал, что рядом кто-то сидел, и подскочил, услышав голос, раздавшийся так близко. Он думал… нет, он знал: когда он садился, кресла по обе стороны были пусты. Алек повернул голову.

Она казалась всего на несколько лет старше его – не старше двадцати. Первым делом Алек подумал, что ее можно даже назвать красоткой, и его сердце забилось чуть быстрее от осознания того, что он разговаривал с такой девушкой. Он сказал себе: «Не облажайся!» Она смотрела не на него, а на экран, и улыбалась, будто выражая сразу и восхищение, и детское изумление. Ему очень хотелось сказать ей что-нибудь приятное, но язык не слушался.

Она, не отрываясь от экрана, склонилась к нему, и ее левая рука коснулась его предплечья, лежащего на подлокотнике.

– Извини, что мешаю смотреть, – прошептала она. – Когда мне нравится фильм, хочется говорить. Ничего не могу с собой поделать.

В следующий миг он почти одновременно понял две вещи. Первая – что ее рука была холодной. Через свой свитер он ощущал мертвенный холод, такой отчетливый, что это его даже немного испугало. И второе, что он заметил, – капелька крови на ее верхней губе, под левой ноздрей.