– Почему она здесь? – спросил Алек. Он все еще хрипел, и спрашивать такое ему казалось странным. Гарри какое-то время просто разглядывал его сквозь толстые стекла очков, словно ничего не мог понять.

Затем покачал головой и ответил:

– Она несчастна. Умерла, не досмотрев «Волшебника», и все еще грустит из-за этого. Я ее понимаю. Фильм был хороший. Я бы тоже чувствовал себя обделенным.

– Эй! – позвал кто-то в вестибюле. – Есть тут кто?

– Минуточку, – крикнул Гарри. Он страдальчески посмотрел на Алека. – Моя буфетчица вчера сказала, что увольняется. Без предупреждения, без ничего.

– Из-за призрака?

– Да нет же! Один раз ее накладной ноготь попал кому-то в стаканчик, и я сказал ей больше их не носить. Кому захочется найти ноготь в попкорне? А она мне ответила, что сюда заходит много парней и без ногтей она работать не будет, а мне придется делать все самому, – когда он обошел стол, в одной руке у него оказалась газетная вырезка. – Это тебе кое-что прояснит, – и значительно посмотрел на Алека, не то чтобы грозно, но по крайней мере с некоторым предостережением, и добавил: – Только не убегай. Нам еще есть о чем поговорить.

Он вышел, и Алек посмотрел ему вслед, думая, что мог означать этот последний забавный взгляд. Затем опустил глаза на вырезку. Это был некролог – ее некролог. Листок был помятый, края истерты, чернила выцвели; похоже, его часто брали в руки. Девушку звали Имоджен Гилкрист, она умерла в девятнадцать лет, работала в канцелярском магазине на Уотер-стрит. У нее остались родители, Колм и Мэри. Друзья и родные рассказывали о ее заразительном смехе и хорошем чувстве юмора. Рассказывали, как она любила кино. Смотрела все фильмы в день премьеры, на первых сеансах. Могла назвать всех актеров из любого фильма, который ей называли, это было своего рода забавой для вечеринок – она знала даже имена тех, кто произносил в фильме всего одну фразу. В старшей школе она была президентом драматического кружка и играла во всех постановках, оформляла декорации, настраивала свет. «Мне всегда казалось, что она станет кинозвездой, – сказал ее преподаватель актерского мастерства. – Такой же взгляд, такой же смех. Всего-то и нужно было, чтобы на нее направили камеру, и она стала бы знаменитой».

Закончив читать, Алек осмотрелся вокруг. В кабинете по-прежнему никого не было. Он снова посмотрел на некролог, потер уголок листа между большим и указательным пальцами. Ему стало больно от этой несправедливости, и на какое-то мгновение он почувствовал пощипывание в глазах. Промелькнула нелепая мысль, что он может сейчас разреветься. Ему стала противна мысль о жизни в мире, где девятнадцатилетняя девушка, такая бодрая и веселая, могла умереть без всякой причины. Это ощущение было таким сильным, что казалось совершенно нелогичным – ведь он никогда не знал ее при жизни. Но потом он подумал о Рэе, о письме Гарри Трумэна к его матери со словами: «погиб смертью храбрых», «защищал свободу», «Америка им гордится». Вспомнил, как Рэй водил его смотреть «На линии огня», в этом самом кинотеатре, где они сидели, поставив ноги на сиденья перед собой и соприкасаясь плечами. «Глянь на Джона Уэйна, – сказал тогда Рэй. – Ему нужны два бомбардировщика: один, чтобы везти его самого, а второй – чтобы везти его яйца». Пощипывание в глазах стало таким сильным, что он не выдержал, стало больно даже дышать. Алек провел рукой под носом и постарался плакать, насколько мог, беззвучно.

Он вытер лицо подолом рубашки, положил некролог на стол Гарри Парселлса и осмотрелся. Постеры, стопки металлических коробок. В углу он заметил моток пленки – кадров восемь, не больше. Ему стало интересно, что на ней, и он взял его, чтобы рассмотреть поближе. На серии кадров девушка закрыла глаза и подняла кверху лицо, чтобы поцеловать мужчину, который держал ее в крепких объятиях; она отдавала ему всю себя. Алеку хотелось, чтобы его тоже иногда так целовали. Он почувствовал странный трепет от осознания того, что держал в руках настоящий кусочек фильма. И невольно сунул пленку в карман.

Затем он вышел из кабинета и вернулся на площадку перед лестницей. Выглянул в вестибюль, где ожидал увидеть, что Гарри обслуживает посетителя за прилавком, но там никого не оказалось. Алек в нерешительности остановился, думая, куда тот мог деться. Пока размышлял, услышал тихий стрекот, доносившийся откуда-то сверху по лестнице. Посмотрев в ту сторону, догадался: там проектор. Гарри менял катушки.

Алек поднялся по ступенькам и вошел в проекционную – темную кабинку с низким потолком. Из двух квадратных окошек открывался вид на зал. В одно из них был направлен сам проектор – большой аппарат из полированной нержавеющей стали с проштампованной на корпусе надписью «Витафон». Гарри стоял у дальней его стороны, склонившись и глядя в то же окно, сквозь которое проходил луч проектора. Он услышал Алека и метнул на него быстрый взгляд. Алек ожидал, что его прогонят, но Гарри ничего не сказал – только кивнул и молча продолжил наблюдать за залом.

В этой темноте Алек осторожно пробрался к «Витафону». Слева от проектора было второе окно. Алек сначала долго смотрел на него, не в силах решиться, а потом, приблизив к стеклу лицо, вгляделся в темное пространство, лежавшее внизу.

Зал светился густо-синим изображением, которое излучал экран, – там снова оказался дирижер и силуэт музыкантов оркестра. Ведущий объявлял следующую часть. Алек опустил глаза и оглядел ряды. Найти место, где он сидел, оказалось нетрудно – несколько кресел в задних рядах в правой части зала по-прежнему были пусты. Какой-то частью сознания он ожидал увидеть ее там, как она сидит, низко сползшая с сиденья, задрав голову к потолку, с лицом, полностью залитым кровью, – и, наверное, глазами, смотрящими точно на него. Мысль о таком зрелище вызвала у Алека одновременно и ужас, и странное нервное возбуждение, и когда он увидел, что ее там не было, то слегка удивился собственному разочарованию.

Заиграла музыка: сначала пронзительное трепетание скрипок, взмывающее ввысь и внезапно пикирующее, потом грозные взрывы духовой секции, звучащие почти как настоящие взрывы снарядов. Взгляд Алека вернулся к экрану – и остался там. По его телу пробежал холодок, руки покрылись гусиной кожей. На экране из могил восставали мертвые, армия бледных призраков струилась из земли в ночь. Их призывал широкоплечий демон, который сидел на горе. И они явились – тощие, в развевающихся рваных саванах, с лицами, исполненными страданий и скорби. Алек следил за ними, затаив дыхание и ощущая вздымающееся в нем смешанное чувство потрясения и изумления.

Демон пробил в горе трещину, и в ней разверзся Ад. Появилось пламя, Проклятые стали прыгать и танцевать, и Алек понял, что это фильм о войне. О его брате, который погиб без всякой на то причины в Тихом океане, «Америка им гордится». О покалеченных телах, о телах, которые перекатываются туда-сюда в прибое у берега где-нибудь на Дальнем Востоке, намокая и разбухая от воды. Об Имоджен Гилкрист, которая любила кино и умерла, широко раскинув ноги, чей мозг разбух от крови, когда ей было девятнадцать, и у кого остались родители – Колм и Мэри. О молодых ребятах, с молодыми, пышущими здоровьем телами – в которых были пробиты дыры, откуда вылилась вся жизнь, не дав сбыться ни одной мечте, не позволив реализовать ни одного стремления. О молодых ребятах, которые любили и были любимы, но ушли безвозвратно, оставив после себя лишь до боли жалкую память вроде: «Молюсь вместе с вами. Гарри Трумэн» или «Мне всегда казалось, что она станет кинозвездой».