Тотчас вслед за этим японцы бросились в штыки – отбивать утерянные позиции. Но русские, взбешенные таким коварством врага, ожесточились и лихим встречным ударом не только отбросили японцев, но преследовали их до второй линии укреплений, ворвались туда на плечах неприятеля и захватили пулемет. Но задерживаться там Тужилкин не рискнул – это было уже слишком далеко от своих.

Отряд возвратился на передовую японскую линию. Прежде всего, Тужилкин распорядился двум взводам перенести в тыл всех выбывших из строя – не только раненых, но и убитых. А затем все-таки продолжил укреплять занятые позиции. По его приказанию солдаты устроили бруствер, выложив вдоль неглубоких японских окопов камни, мешки с землей и даже трупы самих японцев. Особенно штабс-капитан позаботился укрепить фланги, устроив там из названных материалов подобие флешей.

Таким образом, на русском фронте, на участке, занимаемом Можайским полком, образовался выступ, способный служить удобным плацдармом для дальнейшего наступления.

Остаток ночи прошел спокойно, – отряд Тужилкина даже не обстреливался, – может быть, японцы собирались с силами, чтобы затем наверняка выбить противника из бывших своих позиций или вовсе уничтожить его там. Но и русские даром времени не теряли: отряд еще до рассвета получил подкрепления – Сорокоумовский послал в распоряжение Тужилкина три роты и пулемет. И велел держаться, покуда не подойдут значительные силы, предназначенные для наступления.

Но никакие силы за весь следующий день так и не подошли. Командование 1-й русской армии, похоже, находилось в нерешительности: то ли наращивать достигнутый на линии 4-го Сибирского корпуса частный успех, то ли отвести вклинившиеся в японское расположение роты, пока неприятель их не уничтожил.

Но что самое потрясающее! – японцы также не предпринимали никаких действий. Тужилкин и весь его отряд до боли в глазах вглядывались в расположение врага, всякую минуту ожидая атаки, но японцы даже шимозами не тревожили противника.

Так прошел день. Тужилкин нисколько не сомневался, что ночью на его отряд навалится по крайней мере бригада, – не могут японцы оставить такой опасный клин в своем расположении! Штабс-капитан предупредил всех бывших у него в подчинении офицеров: в случае атаки на них боя не принимать, а, дав по неприятелю залп, немедленно отходить. Так действовать распорядился Сорокоумовский – многоопытный командир полка, по истечении суток после наступления отряда Кусачева и Тужилкина, суток, прошедших в странном, необъяснимом бездействии русского командования, понял, что занятый его ротами выступ за Ша-хэ, очевидно, не рассматривается начальством в качестве плацдарма для дальнейшего наступления, почему и удерживать его, рискуя бездарно потерять там полбатальона, нет никакого смысла. Поэтому полковник переменил свой первоначальный приказ и теперь предоставил Тужилкину право самому решать, когда оставить позиции за Ша-хэ.

Но ночь проходила час за часом, а ожидаемого «банзая» так что-то все и не слышалось.

Уж рассвет забрезжил. А днем японцы не очень-то теперь лезли на рожон – поняли, что в светлое время один русский «максим» стоит целого полка.

– Братцы! – Мещерин, потрясенный пришедшей ему в голову догадкой, нарушил долгое всеобщее молчание. – А ведь он не будет больше наступать!

– Верно дело! – скурвился японец! – подтвердил Матвеич.

– А кому там наступать-то? Некому! – отозвались из соседнего взвода. – Уж мы ложим его, ложим! Он же не двужильный, право дело! Поди, силы-то начисто вышли!

– Так, что же, братцы! наша взяла что ли?! – воскликнул Васька Григорьев. – Конец баталии?!

Наверное, их услыхали дальше по линии, – кто-то, кажется, уже из другой роты, не сдержался и завопил: «Ура!». В этом крике слились все накопленные солдатами за время многодневной битвы душевные переживания – и отчаяние, и усталость, и плач, и восторг, и великая радость от счастливо завершенного дела. И тотчас следом всех будто прорвало: весь тужилкинский отряд, весь отбитый у японцев выступ, взорвался победным криком, воем, ревом. Солдаты бросились обниматься. Многие утирали слезы.

Офицеры всё оглядывались на Тужилкина: что он скажет? – не распорядится ли запретить беспорядок? Но, к их неописуемому изумлению, командир отряда кричал и обнимался вместе со своими солдатами. Никто в отряде третьи сутки не смыкал глаз. Но теперь все вообще позабыли про сон и усталость – ликовали, будто Япония запросила мира!

Весь день на позициях отряда штабс-капитана Тужилкина царило радостное оживление: роты гудели, как растревоженный пчелиный рой. Все шумно обсуждали предстоящее наступление, приказ о котором последует, разумеется, вот-вот. В окопах то и дело слышалось: «Скурвился!», «Надорвался!», «Не выдюжил!», «Не на тех напал!» Такого возбуждения, такого душевного подъема в войсках еще не было за всю войну. Солдаты уверенно говорили, что кампании теперь конец и что к Егорию, верно, все дома будут. Офицеры тоже держались кучками и тоже обсуждали очевидную победу и непременное скорое наступление.

На японской же стороне царило мертвенное молчание. Там словно не было ни души. И только доносившиеся откуда-то издалека раскаты пушечных выстрелов и взрывов снарядов свидетельствовали о том, что сражение продолжается. Причем казалось, будто раскаты доносятся с тыла. Но, наверное, это эхо отражалось от сопок.

Под вечер в отряд прибыл вестовой из самого штаба корпуса и вручил Тужилкину пакет. Штабс-капитан немедленно распечатал его и потемнел, прочитав написанное, сделался лицом страшнее, чем был давеча в лютой штыковой резне.

Совладав, однако, с собой, Тужилкин созвал своих подчиненных командиров и каким-то сразу осипшим, почему казавшимся особенно грозным, голосом объявил ИМ:

– Господа, нам приказано отходить. Снимаемся с позиций с наступлением темноты.

Он помедлил, борясь, видимо, с какими-то болезненными чувствами, и добавил:

– Прошу пока нижним чинам этого не сообщать…

Позволить людям как можно дольше чувствовать себя победителями – это все, чем мог теперь Тужилкин вознаградить своих храбрецов. Он знал, что большей награды у них, скорее всего, уже не будет.

Ночью отряд оставил отбитые у японцев третьего дня позиции за Ша-хэ. Тужилкин категорически наказал офицерам и фельдфебелям не допускать во время марша между солдатами никаких разговоров.

К вечеру 23 февраля весь южный русский фронт, не сдвинутый нигде японцами ни на версту, сам переместился на двадцать пять – тридцать верст к северу и занял позиции за Хунь-хэ. Выставленные арьергарды могли бы, кажется, и не отходить вслед за основными частями войск, – их одних вполне хватило бы, чтобы удерживать старую линию обороны. Японцы так уже обессилели, что не могли хотя бы для видимости побеспокоить отходящего противника. Потери у них были невиданные: в ротах в строю оставалось по сорока – по пятидесяти человек. Им не то что наступать! – отступать некому было! Когда стрелки Линевича и Бильдерлинга добрались до новых позиций, они увидели вдоль всей линии прежнего своего расположения поднимающиеся к небу черные дымы, – это японцы сжигали своих погибших. Одновременно столько погребальных костров на неприятельской стороне русские никогда еще не видели, – это была стена дыма! завеса, уходящая на восток за горизонт!