Профессор Питер Кларк, подробно изучавший вопросы создания тетралогии, указывает на еще одну причину, которая сказалась на падении авторского интереса к тексту последних двух томов. В близком окружении Черчилль не раз повторял, что завершение книги не составит для него большого труда. Он будет выпускать по тому ежегодно, в спокойном режиме выполнив свои обязательства перед издателями. Но в реальности то, что представлялось размеренной творческой прогулкой, превратилось в стремительный бег с препятствиями. Если судить по предисловиям, то временной промежуток между завершением первого и второго тома составил меньше восьми месяцев, второго и третьего — три с половиной месяца, третьего и четвертого — полтора месяца. Согласитесь, даже для более молодого автора это были довольно жесткие сроки. Стоит ли удивляться, что третий и четвертый том удостоился гораздо меньше авторского участия, чем предыдущие.

Неоднозначным выглядит и подключение автора. Дикин считал, что его патрон тешил себя иллюзией, будто его собственные незначительные правки представляют большую ценность. По его мнению, Черчиллю «не хватало энергии для обработки огромного количества материала» и он «не способен уловить ритм повествования». Черчилль тоже признавал, что он уже не тот. Показывая друзьям главы про Вильгельма Завоевателя, он с сожалением отмечал, что «сейчас уже не может так писать». Он жаловался на «постоянную слабость», «отсутствие физической энергии» и нежелание заниматься чем-либо.

Особенно сильно перечисленные ограничения сказались на последних двух томах. Эшли считал третий и четвертый тома более удачными и «привлекательными для чтения». Свою позицию он объяснял тем, что в них описаны события и личности, представлявшие для автора гораздо больший интерес, чем древняя история или Средневековье. С этим доводом трудно спорить, особенно когда речь заходит о наполеоновских войнах или Гражданской войне в США, не говоря уже о Мальборо, эпоха которого рассмотрена в начале третьего тома. Но в остальном Эшли выдает желаемое за действительное. Именно в последних двух томах, не считая указанных эпизодов из истории США и грандиозной персоналии Наполеона, личное участие Черчилля в работе над книгой носило отстраненный характер.

Слабость третьего и четвертого томов, или, если сказать более деликатно, выявленные отличия, наводят на мысль, что поставленная в 1932 году цель идеологического и исторического обоснования полноценности англо-американского союза не была достигнута. Черчилль ссылался на «общий язык, похожие законы и процессы, приведшие к формированию двух наций и позволившие заложить уникальную основу для нашего сплочения и сотрудничества». Комментируя это высказывание, Морис Эшли считает, что, упоминая «общий язык, законы и процессы», Черчилль рассуждал в плоскости памятных и хорошо ему знакомых еще со школы эпизодов — подписания Великой хартии вольностей, подготовки Петиции о правах, проведения Славной революции 1688 года. Оставляя за рамками литературу и искусство, он концентрировался на близких ему областях политики и войны.

Описание американской истории передает авторские мысли, некоторые из которых выражены с афористичной четкостью: «В Соединенных Штатах политики всегда вызывали у одних фанатическую преданность, а у других — резкую антипатию, и порой эти чувства преобладали над всякими другими соображениями». Но в целом, ни в войне, ни в политике Черчиллю не удалось показать единения. Да и с литературной точки зрения нашего героя подвела реализация. Последний том, который должен был продемонстрировать союз Британии и США, превратился в параллельное описание истории двух стран с точками пересечения в противостоянии друг с другом. К тому же историю США Черчилль интерпретировал неверно. По мнению профессора М. Вайдхорна, автор ошибался, отводя Британии исключительное влияние на создаваемое в конце XVIII столетия на американском континенте новое государство. Он просто «не понял американскую цивилизацию», которая опиралась не столько на британские, сколько на европейские ценности; а впоследствии США отказались даже от них, пойдя своим курсом.

На то, что поставленная цель так и не была достигнута, обратили внимание уже современники автора, правда, не все из них увидели в этом негативную сторону. «Не знаю, следует ли нам радоваться или, наоборот, расстраиваться в том, что Черчиллю не удалось написать книгу, которую он намеревался написать, книгу, которая позволила бы улучшить англо-американское взаимопонимание», — замечал Морис Эшли. Возможно, произведение стало от этого только лучше? Явное обоснование конкретной идеи с рассмотрением всех фактов через призму заданного императива не всегда идет на пользу творческому результату, часто приводя к схематизму и упрощениям.

Завершая англо-американскую тему, отметим, что неудача в реализации первоначального замысла объяснялась не только физической и интеллектуальной усталостью автора. Свое влияние на результат оказали и более глубокие факторы. Во-первых, патриций Черчилль не слишком подходил для описания общества, изначально построенного на чуждых британской аристократии принципах. Во-вторых, против него выступило время. Права была Марина Ивановна Цветаева (1892–1941), заметив однажды, что «успех — это значит успеть». Черчилль, за которым закрепилась репутация «молодого спешащего человека», всегда торопился. Но в случае с последним произведением стремительное время обогнало его. Он начал работу над книгой слишком рано, а завершил — слишком поздно. Когда в начале 1930-х годов у него появился замысел нового сочинения, он не был готов к его осуществлению. Не был готов как физически — написание «Мальборо» отнимало все время и силы, так и ментально — он просто не созрел для убедительного обоснования необходимости укрепления англо-американского сотрудничества. Понимание того, насколько важным для его страны станет объединение сил с прежней колонией, придет к Черчиллю позже, в годы войны. Когда же тетралогия будет завершена и начнется ее публикация, момент также окажется упущенным. Многое изменилось за прошедшие двадцать лет: изменилось место Британии в мире, изменилось место США, изменился характер их взаимоотношений, в которых больше не было места паритету. Поэтому из кузнеца союза англоязычных стран труд Черчилля превратился в панегирик величия Британской империи, а за самим автором еще больше закрепилась репутация империалиста — последнего среди фигур подобного масштаба в британской истории.

В своей книге Черчилль открыто придерживается концепции величия Британии, которая представлена главным защитником гражданских свобод и прогресса. При этом автора не смущает, что для восхваляемой им борьбы за свободу и распространение прогресса его страна нередко обращалась к жестокой колониальной политике. Он рассматривает колонизацию, как двигатель прогресса. «Взгляд Цезаря пронзал века, и там, где прошли его легионы, обустраивалась цивилизация», — пишет автор.

На примере Цезаря Черчилль придает универсальный характер выдвигаемой системе ценностей. Но в целом, колонизация других стран представляется ему оправданной только в тех случаях, когда реализуется британскими политиками. Для остальных — это уже порабощение и диктатура. Даже высоко чтимому им Наполеону, наводящему военными методами порядок в Испании, достается в этой связи. Ведь не понял же император французов жителей Пиренейского полуострова, которые «предпочитали неуправляемость собственного правительства рациональному правлению, навязанному извне». Чем отличается Индия от Испании, Черчилль не поясняет, но в отличие от французского императора, притеснявшего испанский народ, британские колонизаторы принесли на субконтинент блага современной цивилизации, подведя черту под индийским «кровопролитием, тиранией и анархией». В своей апологии британского империализма Черчилль доходит до настоящей софистики, находя утешительные слова даже для такой неприглядной стороны этого движения, как рабство. «Большая часть рабов, — заявляет он, — адаптировались к условиям своей жизни, которые, хотя и выглядели одиозно, в физическом отношении представлялись менее жестокими, чем у африканских варваров».