По мнению Джона Пламба, акцент на Британской империи и многовековой британской истории составляет главную ценность написанного Черчиллем четырехтомника. В своей рецензии для Daily Telegraph, подготовленной после публикации третьего тома, Пламб отмечал, что «это произведение останется в истории; оно останется не потому, что написано сэром Уинстоном, оно останется из-за присущих ему положительных свойств и в еще большей степени оно останется потому, что отражает мысли и чувства англичан о своем прошлом, выраженные в момент зенита их империи».

Восторженная оценка Пламба была одним из многих голосов, прозвучавших в хвалебном хоре рецензентов. Дж. П. Тэйлор преподнес первый том, как «одно из самых мудрых, самых увлекательных из когда-либо написанных сочинений на историческую тему», в Baltimore Sun книгу Черчилля назвали «настолько же драматичной, благородной и трогательной, как и все созданное этим автором», a New York Times расценил последнее сочинение британца, как «наследие человека, обладающего сверхчеловеческой энергией и величайшей интеллектуальной мощью». Вряд ли подобное единодушие было связано лишь с положительными чертами обсуждаемого произведения. Пройдя за двадцать лет путь от заднескамеечника палаты общин в момент начала работы над книгой до национального героя во время ее публикации, Черчилль второй половины 1950-х годов уже сам начал превращаться в миф, окруженный почитанием, любовью и преклонением. Со временем запах фимиама стал улетучиваться и место дифирамб занял анализ.

Хотелось бы написать, что анализ был благожелательный, но больше похоже на то, что он стал критическим. Например, Норман Роуз назвал четырехтомное произведение Черчилля «разновидностью пастиша»; Рой Дженкинс счел его «не самым лучшим результатом литературной активности Черчилля»; Поль Эддисон сказал о нем, как о «внешне производящем впечатление, но, по сути, одним из наименее успешных» сочинений автора; Манфред Вайдхорн заявил, что четырехтомник, хотя и представляет собой «огромное эпическое повествование о Британии», «остается слабой и вызывающей раздражение работой»; и даже упоминаемый выше Дж. Пламб указал на «игнорирование экономической, социальной и интеллектуальной истории», а также на недостаток рассмотрения «рабочего движения и промышленных технологий».

На самом деле Черчилль показывает развитие и влияние идей, правда, в основном ограничиваясь эпохой Ренессанса с ее «идеалом разносторонне развитого человека» и попытками «примирить античные идеи с христианским учением», которые в итоге превратились в Реформацию. Есть у Черчилля и упоминания интеллектуальных исполинов, например идеолога прерафаэлитов Джона Рёскина (1819–1900) — «личности пророческого склада», которая «окидывая взором викторианский пейзаж, тщетно искала среди него зачатки» братства мастеров Средневековья с их «гармоничным созданием произведений искусств». Затрагиваются на страницах «Истории» и отдельные произведения. В частности, «Происхождение видов» Чарльза Дарвина (1809–1882). Черчилль прочитал труд Дарвина еще во время службы в Бангалоре. Описывая это произведение спустя полвека, он заметил, что «теория эволюции с ее акцентом на выживании самых приспособленных видов явилась мощной поддержкой викторианскому оптимизму».

Из всех произведений англоязычной литературы Черчилль подробно рассматривает лишь одно — бестселлер Гарриет Бичер-Стоу (1811–1896) «Хижина дяди Тома». В начале 1930-х годов он подготовил пересказ этого романа. Теперь же он решил произвести его разбор, который сам по себе заслуживает отдельного внимания. Признав «откровенно пропагандистский» характер произведения, он анализирует, какие средства были использованы автором, чтобы взбудоражить читателей. Вместо утомительных рассуждений и вялой фабулы, вместо фантастичных небылиц и искусственных поворотов сюжета, Бичер-Стоу сделала ставку на перечисление «простых и ярких эпизодов, характерных для системы рабовладения»: разрушение домашнего очага, разлучение супругов, продажа детей и отрыв младенцев от материнской груди, «беспорядочная продажа рабов с молотка после смерти доброго хозяина», «бессилие добродетельного рабовладельца и жестокость порочного», ужасы на плантациях, насилие над молодыми рабынями и прочие бесчинства, бесстыдства и мерзости, что наблюдались в «цивилизованном, образованном, современном христианском сообществе». Отмечая, что все эти факты были представлены в книге с «большой художественной выразительностью», Черчилль резюмирует: «Такая пропаганда имела сокрушительную силу».

Если же говорить о самом Черчилле, то насколько ему интересна история великих личностей, военных баталий и политических перипетий, настолько же он спокоен к истории идей, общественных тенденций и социальных изменений. Отсюда в его произведении незаслуженно мало внимания уделено ученым, писателям, философам — многим выдающимся представителям своих эпох, сыгравшим важную роль в создании той великой Британии, о которой автор неоднократно упоминает и образ которой хотел оставить у читателя. Отчасти подобный перекос в изложении был связан с консерватизмом, отчасти — с характерным для Черчилля недоверием к идеям, теориям и идеологии. Штудируя многовековую летопись британской истории, он поражался, «сколь легко честные люди могут убедить себя в правоте любого дела». Поэтому, когда сталкиваешься с решением насущных политических проблем, например касающихся геополитики, «отвлеченные воззрения часто должны отступать перед фактами международной обстановки».

Кроме того, Черчилль остается верным своему классу. Еще в молодые годы он занялся улучшением социальных условий британских рабочих. Но только молодыми годами его деятельность на ниве социального законотворчества и ограничилась. Он всегда считал, что страной правит элита, не допуская мысли, что высшее руководство может являться инструментом выбравших его масс или определяемых и формируемых этими массами общественных процессов. Устремив свой взор ввысь, Черчилль не смог увидеть то, что было внизу, и во что на самом деле для обычных граждан в той же викторианской Англии преломлялась свобода, о которой он говорил так много. Насколько бесправной и бессильной оставалась большая часть населения, неспособная преодолеть жесткие социальные барьеры, насколько надменен был высший свет, не допускавший в свои ряды чужаков, а по сути тех, кто просто не имел длинного шлейфа титулованных предков.

Есть у Черчилля и свои отличительные особенности, как у историка. Например, он опирается на устаревшие викторианские источники, не учитывая достижений последних десятилетий в психологии, социологии и экономике. Сам Черчилль указывал, что хотел осовременить повествование, учтя социальные и политические изменения, которые оказали влияние на нынешнюю эпоху. Но следуя своей цели увязать прошлое и настоящее, он оперирует представлениями, которые сформировались у него во время изучения истории в Хэрроу и Бангалоре в конце XIX столетия. Для него характерно выдержанное, с присущим виктори-анству стоицизмом описание важнейших исторических событий. Он придерживается идущей еще со времен Плутарха (46-127) и его «Сравнительных жизнеописаний» системы ценностей, в которой ключевое место занимают такие понятия, как честь, слава, борьба, достоинство и великодушие. «Все великое просто, и многое может быть выражено всего одним словом: свобода, справедливость, честь, долг, милосердие, надежда», — заметил он в одном из своих выступлений в мае 1947 года. Специалисты журят его за то, что в середине XX века он написал книгу, структура и положения которой уходят в XVIII столетие.