Представляя собой крайнее напряжение, запал революции не пылает долго. «За периодом напряженных усилий с неизбежностью следует период истощения и беспорядка», — констатирует Черчилль. Со временем анархия тоже проходит, и ее сменяет реакция. Маятник истории начинает движение в обратную сторону. Распространяются консервативные тенденции, возвращаются отвергнутые институты, восстанавливаются отброшенные правила. К власти приходят середнячки, которые сосредотачивают свои усилия на «непреклонной защите системы». Они «не отличаются гибкостью мышления и не способны к восприятию изменений», происходящих в обществе. Они не в состоянии «исправить перекосы в экономике», вызванные бурными событиями, и «решить новые проблемы, вставшие на повестке дня в связи с прогрессом».

Четвертый момент, отличавший исторический метод Черчилля, связан с его следованием виговским традициям, согласно которым британская история представляет собой романтичное и оптимистичное повествование о борьбе за права и свободу. По мнению автора, эта борьба сосредоточена в крови и генах британцев, «светлым лучом проходя через всю английскую историю». В приверженности этой традиции обнаруживается пересечение с рассматриваемой выше верностью правящему классу. Ведь согласно интерпретации вигов, свободу гарантировали и распространяли аристократы. На самом же деле, если британскую историю и рассматривать с точки зрения борьбы за права и свободу, то последние были не завоеваны правящей элитой, а наоборот — отвоеваны у нее нетитулованной массой.

Оставаясь верным представителем и защитником своего класса, Черчилль, тем не менее, не мог не признать наличие социального конфликта, уходящего корнями в далекое прошлое. На страницах первого тома он цитирует слова из «популярной баллады»:

Когда Адам пахал, а Ева пряла,

Кто дворянином был тогда?

В своих пояснениях он сообщает, что «для XIV века этот вопрос был в новинку, да и во все прочие времена он оставался неудобным для знати». В следующем томе Черчилль приводит определение Томаса Мора, указывающего, что правительство является «заговором богатых, которые обеспечивают удобства для себя под названием общего блага». Наибольшее освещение борьба за повышение социального уровня населения, основная часть которого жила за гранью нищеты, получает в последнем томе. В основном, повышение интереса к этой теме объясняется не изменением авторских взглядов, а более активными волнениями в этой сфере в XIX столетии. Если в XVIII веке «смуты длились недолго», а большинство бедняков «были склонны винить в своих неудачах скорее природу, чем экономическую или политическую систему», то после победы над Наполеоном общественное настроение изменилось. Член правительства Джордж Каннинг (1770–1827) признавал, что «мы стоим на грани большой войны между собственностью и населением», а будущий премьер-министр Бенджамин Дизраэли отметился публикацией романа «Сибилла, или Две нации», в котором шла речь о Британии богатых и Британии бедных. В Викторианскую эпоху все чаще стали звучать обвинения в адрес крупных помещиков, использующих влияние для «отстаивания своих интересов в ущерб остальному обществу».

Виговские традиции, зародившиеся в XIX веке, в этом же веке и остались. Следующее столетие, стремительным потоком понесшим человечество одновременно на вершины новых достижений научно-технического прогресса и в пропасть военных трагедий, тоталитарных бесчинств, расовых и классовых истреблений, продемонстрировало отсталость этого подхода и его несоответствие суровой правде жизни, новой жизни. Во времена, когда каждый день расширяет представление человека о понятиях добра и зла, история стала таить в себе не только секреты для понимания настоящего и предсказания будущего, она также превратилась в средство утешения от ужасов первого и страха перед вторым. Свое укрытие в прошлом нашли многие историки первой половины XX столетия. В том числе и Черчилль. Как отмечает журналист Питер Райт, «Мировой кризис», помимо откровенной защиты собственных решений, содержит также разочарование произошедшими с момента окончания Викторианской эпохи метаморфозами. Еще больше это разочарование проявляется в следующих произведениях британского политика — мемуарах «Мои ранние годы» и объемной биографии Мальборо.

Но Черчилль оказался сложнее и устойчивее многих. Уединенная келья академических исследований была узка для его деятельной натуры. Он испытывал смешанное чувство неприятия и интереса к происходящим событиям с трудно подавляемым желанием самому принять в них участие. В определенных моментах он развивает выводы прошлого, окаймляя их в рамку настоящего. Пусть в его книге не нашли отражения теоретические достижения социальных наук конца XIX и начала XX века, но он слишком много видел в своей насыщенной политической деятельности, чтобы не учесть собственный опыт в последней работе. Например, следующее замечание, бросающее тень на политику умиротворения второй половины 1930-х годов: «В наше время мы тоже видели страшные потери, с которыми английский народ смирился из-за преобладания пацифистского настроения и отсутствия интереса к европейской политике». Или другое замечание, когда в 1864 году «Британия и Франция пассивно наблюдали», как Бисмарк расправляется с уступавшей по силе Данией, забирая у нее герцогства Шлезвиг и Гольштейн. Пока эти герцогства стали только кондоминиумом Пруссии и Австрии, но следующий шаг был очевиден. В ходе войны с Австрией в 1866 году железный канцлер установил единоличное правление Пруссии над этими территориями. Еще через четыре года пруссаки поставили на колени Францию, вынужденную расплачиваться за свое поражение огромной контрибуцией, а также передачей Эльзаса и Лотарингии. Имевший на своем веку печальный опыт наблюдения, как одно государство подминает под себя другие, Черчилль указывает, что с отторжением от Дании Шлезвига и Гольштейна под молчаливым недовольством Британии и Франции был создан «зловещий прецедент». В международной практике также появился новый термин — «реальная политика», или, сокращенно, «реалполитик», который подразумевал, что «соображения морали не должны приниматься в расчет, когда могут быть получены материальные преимущества». Черчилль указывает на деградацию политической системы: «великие принципы утратили решающее значение», «убеждения заменились соображениями практической выгоды», общественная жизнь начала разлагаться под влиянием «меркантильных соображений», а «политика превратилась в борьбу соперничающих групп».

Одновременно с историческими параллелями и внешнеполитическими аналогиями новое сочинение, особенно первые два тома, содержат множество отсылок к кровожадности, жесткости и тоталитарности того времени, в котором автору пришлось жить. Например, «современный диктатор, располагающий всевозможными ресурсами науки, способен легко увлекать общество в нужную ему сторону, разрушая представление о его целях и затуманивая память потоком ежедневных новостей, которые смущают умы своей извращенностью». Изобилует текст и критическими замечаниями современной эпохи. Описывая, как во время одной из последних битв Гражданской войны в США при Колд-Харбор (май — июнь 1864 года) генерал Грант не смог договориться о кратковременном перемирии для захоронения убитых и выноса с поля раненных, Черчилль сообщает, что «в ту сравнительно цивилизованную и благородную эпоху» случившееся было воспринято, как «ужас, не поддающийся никакому описанию». Также не без укора он добавляет: «Во время мировых войн подобная снисходительность не дозволялась, и огромное количество людей погибли на „ничейных“ полосах после продолжительной и беспомощной агонии на тех местах, где они были сражены».