безукоризненно. С довольным видом смотрит на предложенную еду. Ему известно происхождение госпожи Фиала, он знает семейство кондитера Веверки. Но, уделив внимание этому имени, он сразу заговаривает о другом – собственно, о своем. Только одна тема волнует его. Это чувствуется, когда он спрашивает почти жалобно:

– Вы знали фирму «Маркус Шлезингер», в Краловице на Рингплац?

Госпожа Фиала живо это подтверждает.

– Трикотаж, сукно, пиломатерьялы, продукты, деликатесы, тропические плоды, табак. Универсальный магазин – уже тогда, прошу заметить! Без моего покойного отца весь Краловице и окрестности застрелились бы… Что, я не прав?

Старуха с умилением обращает взгляд в свое прошлое.

– Разве не был мой отец самым солидным торговцем на площади? Скажите сами, госпожа Фиала!

Госпожа Фиала никогда иначе и не думала. Но Шлезингер понижает голос и произносит с горечью, мягко и мелодично:

– А теперь я спрошу вас, госпожа Фиала: разве не был мой отец растяпой, продав такое доходное предприятие? Переселился в Вену и проиграл все деньги на бирже!

Господин Фиала замечает было, что это имеет отношение и к нему. Возможно, ему тоже было бы лучше никогда не покидать родной город. Но Шлезингер только отмахивается. Нельзя мешать ему в изложении его трагедии.

– Я мог бы стоять теперь на Рингплац перед своей витриной. Четыре зеркальных окна, и за ними как хорошо все устроено! Я мог бы смотреть на площадь. Входит посетитель? Мне незачем беспокоиться. Для этого есть персонал… А я гляжу себе на площадь! Но мой отец был растяпой – и теперь я бродяга!

Шлезингер широко расставленными резцами с остервенением откусывает кончик кубинской сигары, жадно обсасывает ее со всех сторон и зажигает.

– Вот моя профессия! Постоянно вламываться к клиентам! А клиент упрям, как осел на мельнице. Люди думают, что смерть – обман. Зачем им страховать жизнь? И они правы!

Фиала бросает на Шлезингера удивленный взгляд. Это вынуждает гостя сгладить сомнение в своем деле; с любезной улыбкой он восклицает:

– Да тут наш господин Фиала! Он со мной заодно!

Но, поскольку этот возглас не совсем понятен, господин Шлезингер, по обыкновению своему, неожиданно и со вздохом добавляет:

– Лучше б я стал фотографом.

Никто не спрашивает, почему вздыхающий старик стал бы лучше фотографом. Он тоже воздерживается от пояснений, встает со стула и говорит, расхаживая по маленькой комнате и беспокойно притрагиваясь к разным вещам или теребя рукава:

– По скольким лестницам, поверите ли, я поднимаюсь каждый день! Когда в восемь вечера прихожу в кафе, я так разбит, что карты не могу держать в руках. Учтите еще, какие комиссионные я выпрашиваю. Раньше все это не составляло труда. Но теперь! Иногда от боли не могу руку вытянуть. Через каждые десять шагов надо останавливаться, чтобы отдышаться. Я попрошайка, я старик. Чего еще от меня хотят?

Госпожа Фиала возражает, напевно восхваляет моложавость Шлезингера. Тот приостанавливается:

– Знаете что, госпожа Фиала? Мужчина пятидесяти лет старше мужчины семидесяти. С пятидесяти становится опасно жить. Ваш супруг миновал уже punctus spundus[55]. Живите до ста!

Этот тост он произносит, высоко подняв руку с рюмкой водки, которую налила ему хозяйка. Потом садится и стонет:

– Мы, евреи, слишком много курим!

Но сразу оговаривается:

– Пардон! Я не еврей, к вашему сведению. Я завербовался к Святой Деве.

Шлезингер, по-видимому, испугался своих слов. Он становится очень серьезным и втягивает голову в плечи. Но супруги Фиала не поняли его цинизма. Они только хлопают глазами. Наконец он бормочет с внезапной покорностью:

– Да! Так лучше для карьеры.

Потом он загадочно молчит. Фиала обеспокоен – ему нужно задать агенту важный вопрос. Жена ушла в кухню, но времени не хватило: она уже возвращается. Бахвальством, свойственным всякому жителю Краловице, подкрепляется ее природное хвастовство. Заметно, что она сняла свою челюсть, а теперь принесла черную деревянную шкатулку. Хозяйка сморщенными пальцами роется в клубке бархатных лент, отрезков шелка, ниток черного бисера; бренчат серебряные пряжки и разбитые стеклянные украшения. Но главные сокровища хранятся на дне семейной шкатулки. Мария Фиала тоже не на проселочной дороге родилась и должна предъявить реликвии – память о Краловице и родственниках. Господин Шлезингер – ничего не поделаешь! – с явным пренебрежением и усталостью берет в руки фотографию. Супруги Фиала чувствовали потребность запечатлевать на снимках события своей жизни. Для них искусство фотографии наполнено глубоким смыслом. У мужа свой образ души, у жены свой, и теперь представитель «Тутелии» нервно и равнодушно размахивает этими образами туда-сюда. Госпожа Фиала объясняет:

– Пожалуйста, это могила моих родителей на кладбище в Краловице.

Действительно, на снимке изображен надгробный памятник, и даже вечный спорщик Шлезингер должен признать, что это богатая могила, окруженная солидными добротными цепями и великолепным газоном. Он почтительно кивает и замечает в своей обычной манере, затемняющей смысл слов:

– На центральном кладбище вы могли бы проследить…

Но на снимке, кроме надгробия, есть кое-что еще. Сама госпожа Фиала в гордом пышном платье и в шляпке с перьями и вуалью. Стоит она между так же расфуфыренной, но более полногрудой Кларой и Карлом в жесткой чопорной шляпе; он протягивает жене руку.

Шлезингер думает про себя: «Весьма аппетитно», но вслух выражает снисходительное одобрение. Вдруг госпожа Фиала взвизгивает так, будто впервые в жизни ее опозорили и оскорбили. Она надрывно кричит:

– Мальчишка, озорник!

В самом деле, нельзя обмануться и смыть позор. Мальчишка очутился в тот же час на кладбище в Краловице и у прекрасного надгробного монумента, за спинами навеки запечатлевшего себя семейства издевательски гримасничает и показывает язык фотографу. Ныне и навсегда, как рок!

Что еще остается господину Шлезингеру, как не осудить сурово коварного уличного мальчишку и отдать карточку в руки ее владелицы? Та поспешно захлопывает черную шкатулку, так как в дверь квартиры стучат. Не остается времени показать гостю портрет двух красивых, одетых в воздушные платья племянниц – стяжавших громкую славу танцовщиц кабаре, что работают теперь по контракту в Южной Америке.

Не поздоровавшись, входит Францль; глядя безучастно, идет мимо стариков на кухню и с грохотом сбрасывает с плеч на пол вязанку дров. Названный Францль – высокий мрачный мужчина тридцати двух лет. Госпожа Фиала утверждает, что виной всему судороги. Францль эпилептик, у него часто бывают приступы; он сразу забывает, что́ ему поручено, и потому ничего не может делать, хотя целыми днями бродит в поисках работы. От подобных существ избавляются, помещая их, ко всеобщему благу, в созданные для этого общественно-полезные учреждения. Надо сказать, мать Францля не раз собиралась воспользоваться для своего сына услугами благотворительных заведений. Она слышала (говорила она мужу при таких