в Гюртель, вагон взвизгивает, как мучимое животное. Тут немощный мозг Францля схватывает судорога. Всплывают вопросы, изначальные, страшные вопросы! Но ни одного из них нельзя высказать, даже вопрос «зачем мне жить?» не возникает в сознании. Беднягу охватывает желание мчаться по Гюртелю в отдаленные кварталы, в пригород, бежать дальше, все дальше в ночи, пока не рухнет замертво.

Но Францль, что-то бормоча, крадется обратно в дом. Ему слишком хорошо знакомо это проклятое окрыляющее желание, всегда предшествующее припадку.

IV

Прошло время, уже ноябрь. Ничего столь же значительного не случилось с того дня именин, когда госпожа Фиала втайне от мужа приготовила ему праздничный полдник.

Каждый вечер возвращается домой Клара, всегда нагруженная «подарками». Ее умение ставить мир и людей в положение обвиняемых растет неуклонно. В Судный день она еще предъявит свой счет, и кто знает, справятся ли с ней Там. Сестра ее давно смирилась и сражается из-за нее со всеми. Господин Фиала, со своей стороны, каждый день с восьми часов утра до двух дня стоит на продуваемом сквозняками складе своей фирмы и отмечает в засаленном журнале увезенные и поступившие товары. Вернувшись домой, он начинает обычный обход комнаты, который заканчивался у фотографии на стене. Францль не прекращает свои бессмысленные поиски работы; каждая попытка заканчивается тем, что на вопрос «Вы здоровы?» он не отвечает. С наступлением сумерек он сидит в кухне на своем ящике.

Только С. Шлезингер однажды переехал – неизвестно куда.

Никто не замечал в господине Фиале никаких изменений. Никто из сослуживцев, соседей и посторонних. Только Францль один или пару раз взглянул на отца внимательно. Ничего особенного в отце не наблюдалось. Только странная молчаливость – в некоторые дни он вообще не разговаривал – и необычная твердость и решительность в манерах. Видимо, Францль не без причины взглянул на старика испытующе.

Был ноябрь. В этом месяце по утрам стена соседнего дома уже в двадцати шагах теряется и исчезает в плотном сером тумане – так же лицо господина Фиалы терялось и исчезало в плотном сером тумане.

Однажды, ближе к вечеру, женщин в квартире не оказалось. Что делать дома госпоже Марии Фиала и девице Кларе Веверка в День поминовения усопших? Ни Рождество, ни Пасха, ни Праздник Тела Христова, ни Троица не были для сестер главными календарными праздниками. Только День поминовения усопших для них – радостный день. К сожалению, в Вене, на кладбище в Зиммеринге, не было могилы их предков, чтобы украсить ее цветами и свечами. Это большое лишение, однако, не помешало обеим женщинам оказаться в праздничный день перед воротами огромного венского кладбища. Уже поездка в трамвае казалась более волнующей, чем обычно: на всех сиденьях переполненного вагона покачивались роскошные венки. К изумлению пешеходов, с наружной стороны его номер и фары были красиво и кичливо обрамлены гигантским венком белых астр. Это пожертвование покойникам от государства было самым роскошным в бесчисленном множестве священных даров, среди которых, впрочем, ютились и дешевые гирлянды из вечнозеленых листочков и жестких искусственных листьев. Внутри вагона стоял густой аромат надгробной флоры. Ведь могильные цветы потому так сильно и остро пахнут, что выросли из разлагающейся плоти, которую пытаются скрыть. Но еще один запах давил на грохочущие стены и дребезжащие окна тесного вагона. Этот запах исходил от плохого черного сукна, насквозь промокшего под дождем при многократных посещениях могил, – запах затхлых шляп, вуалей, бантов, траурной одежды, что надевали только на похороны и хранили в плотно запертых сундуках; над этим ароматом тления витал запах насморка, кашля, больных горл и катара. Но Марии и Кларе ничто не могло помешать в их волнующей радости ожидания. Им даже нравилось потолкаться. Толпа всегда обещает яркое зрелище. А площадь перед центральным кладбищем предлагала красочное массовое представление. Бесконечной вереницей, дребезжа, звеня, с пронзительными свистками, тянулись сюда красные трамваи и, сделав круг, уже пустые, дребезжали, звенели и свистели, уезжая обратно. Конная полиция тщетно пыталась направить беспорядочное течение толпы по прямым маршрутам. Упрямо и бездумно, как стихия, каковой она и была, толпа бушевала в узких проходах. Регулировщик уличного движения, для которого общество воздвигло высокую башню, тоже ничего не мог сделать и еще больше запутывал растерянных пешеходов патетическими сигналами трубы. За барьером стояла плотная колонна санитарных машин. На ярмарке мертвецов, на многолюдной осенней мессе душ дым стоял коромыслом, и с каким-нибудь слабаком могло что-нибудь случиться, так что в следующий раз он мог оказаться не в числе празднующих, а внизу, вместе с виновниками торжества. Сестры, благодаря острым локтям и бесцеремонности Клары, вскоре проникли в ворота. Они протиснулись в аллею знатных покойников, в роскошные вестибюли величественных мавзолеев, вошли на минутку в собор, чтобы второпях окропиться святой водой, перекреститься и сделать реверанс Господу, прошли по дорожкам, по шуршащей палой листве, и устремились на простор, где кладбище расстилалось в тумане, как огромное поле битвы, и молодые деревья были ненамного выше плотно стоящей уступами линии укреплений из крестов и могильных плит. Там сестры надеялись познакомиться с другими старыми женщинами из Богемии, которых они могли бы потом навещать.

Ведь все маленькие люди столицы устроили нынче банкет. Они пригласили друг друга на большой светский раут. Натянуто улыбаясь, элегантно жестикулируя, обмениваясь приветствиями, подходили они к святому месту чужих семейств. Охотно и часто изрекал вежливый посетитель сакраментальную фразу: «Как хорошо ему лежать тут!»; потом гости заинтересованно и учтиво опускали головы, глядя вниз на четырехугольник газона, – впрочем, безо всякого внутреннего трепета. Гостям раздавали пирожки и булочки с ветчиной, пускали по кругу бутылку, произнося тосты. Хозяйка надгробия очаровательно улыбалась, будто ее хвалили за вкусную еду и хороший прием. Она нежно проводила рукой по цветам, одергивала бант и поправляла светильники – наводила последний лоск. Но все ждали великого часа. И он пробил, великий час. Туман стал кофейно-коричневым и таким плотным, что хоть жуй. И над широкой шепчущей равниной медленно, одна за другой выплывали слабо мерцающие лампы и бесчисленные свечи – таинственный фейерверк глубины, нежно-мистическая иллюминация, стелющаяся по земле, как рудничные фонари перед входом в шахту, как блуждающие огоньки тщеславной памяти, мигающие в осенней дымке.

В тот же час господин Фиала сидит дома, в кухне, и пьет чай – его приготовил на этот раз Францль. Фиала держит чашку с блюдцем на коленях и медленно, как в полусне, крошит хлеб и бросает кусочки в несладкий настой. Долго продолжается эта трапеза, и ни отец, ни сын не произносят ни слова.

Вдруг Фиала