незнакомым, чужим голосом командует твердо и решительно:

– Францль, иди в больницу! Беги к Вотаве, в управление, он уже знает. Спроси его, есть ли свободная койка. Сбегай – и сразу обратно… Прежде чем вернутся женщины.

Не случалось еще, чтобы отец что-нибудь поручал Францлю. Господин Фиала ничего не требовал от мальчика. Ни сделать что-то, ни пойти куда-то. На этот раз он приказывает – коротко, почти грубо. Но Францль совсем не удивляется. Он будто давно ждал такого или подобного поручения. Казалось, отцовскими словами разрешилось глухое напряжение, связывавшее их обоих, – прозвучало наконец невысказанное, изгнано что-то гнетущее. Эпилептик берет свою кепку и уходит, не прощаясь и не оглядываясь.

Фиала вновь окрепшими пальцами зажигает свечу – не слишком ли смело для него сегодня? – и направляется в комнату, но не обходит ее, как обычно, свечу держит невысоко, не обращая внимания на изумительную картину своего былого могущества, садится на диван у стола и вынимает из кармана календарь. Осторожно отрывает листок за листком нетронутого еще календаря, внимательно вглядываясь в название каждого дня и в черную или красную цифру, будто эти отпечатанные жирным шрифтом числа должны принести с собой чудесные события и придать значение его жизни. Постепенно доходит до ноябрьского праздника, до сегодняшнего дня. Теперь, когда не нужно ничего отрывать, руки его слабеют, он лениво приподнимает один за другим оставшиеся листки календаря, взгляд его застывает на каждой черной или красной цифре. С каждой страницей листать ему все труднее, будто вместе с бумагой приходится переворачивать весь труд жизни и всю тяжесть времени. Непросто, постоянно замедляя движения, добраться до тридцать первого декабря. Но вот он доходит и до этого дня, как до заветной цели странствий. Наконец поднимает с пола несколько листков – первые дни текущего года – и, непонятно зачем, прикладывает их к календарю, к концу.

Все это занимает много времени и, едва успевает Фиала собраться в дорогу, сунув несколько вещей в маленькую старую сумку, как появляется Францль и докладывает, что Вотава, знакомый Фиалы, готов служить тому всем, чем может.

Громко шагая, они спускаются по лестнице. Выходят на улицу. Сын сворачивает к трамвайной остановке. Отец, пренебрежительно махнув рукой, отказывается ехать, он хочет прогуляться и выдержит темп, если будет идти, выпрямив спину. Он даже беседует с Францлем – о том о сем, о чем обычно говорят на улице, – но ни слова не говорит о самом важном: о болезни, о больнице, о возможных последствиях и распоряжениях. Францль тоже не спрашивает о самочувствии отца. Говорят о том, что сегодня по семнадцатому маршруту трамваи идут с двумя прицепленными вагонами, а не с тремя, как обычно, поскольку все свободные вагоны отправились к центральному кладбищу. Говорят о разобранной мостовой, о том, как сократить путь, открыты ли сегодня киоски. Когда проходят мимо одного из них, Фиала просит Францля купить ему «Кронен цайтунг». Францль покупает, но отец не дожидается сына, шагает вперед быстро и размеренно, будто ему страшно или он не может остановиться.

Вскоре они оказываются на Альзерштрассе, минуют дворы больничного городка и разыскивают в управлении господина Вотаву. Тот был сослуживцем Фиалы по Финанц-ландес-прокуратуре. Вотава окидывает Фиалу подозрительным взглядом:

– Вы входите сюда, как гусар, а хотите лечиться. Дорогой мой, теперь каждый хочет за легкий насморк получить у нас награду – трехдневное питание и чистую комнату. Чего вам не хватает? Это будет нелегко. Ну, посмотрим. Пройдемте.

Все-таки господину Вотаве кое-что удается. В канцелярии приемной фамилию Фиалы заносят в список. Надо выписать талончик на прием. Служащий спрашивает Фиалу о дне и годе рождения. При этом, будучи в дурном настроении, неприязненно замечает, что старики часто не помнят дату своего рождения. Но в отношении господина Фиалы он глубоко заблуждается. С металлом в голосе – что было ему несвойственно – Фиала дает нужные сведения и, хотя его не просили, повторяет их, чтобы не вышло какой-нибудь ошибки:

– Родился пятого января тысяча восемьсот шестидесятого года в Краловице, в Богемии. Тридцать пять лет проживаю в Вене. Ныне – австрийский подданный. Католик.

Он строго смотрит на руку пишущего:

– Пятого января.

После этой процедуры пациента проводят в медицинский кабинет, где должно решиться, примут ли его. Дежурный – очень молодой человек, всего год работает в клинике, младший врач, называет себя «праздничная услада», потому что в любой свободный день и в выходной пользуется случаем подработать.

Младший врач, господин доктор Бургшталлер, лежит на диване и спит, откинув в сторону пожелтевшую от табака руку с давно потухшей сигаретой. В неприятном предвидении, что скоро его, как часто случалось, разбудят, он теперь «набирается сил».

Фиала приближается к нему так же, как тридцать лет назад, будучи солдатом, подходил к полковому врачу: высоко вскинув голову, руки по швам. Доктора Бургшталлера смущают такие ситуации. Он нерешительно обходит этого человека кругом. Он еще не усвоил холодное равнодушие врача. Он видит в Фиале одного из тех старых вояк, которые часто насмехались над его авторитетом. Предупреждая вероятное неуважение, он напускается на старика:

– Что тут еще? Чего вы хотите? Чем вы больны? Что вам тут нужно?

Фиала что-то бормочет и показывает на грудь. Доктор приказывает:

– Разденьтесь! – Но, сообразив, что рискованно сразу ставить диагноз, отменяет приказ: – Впрочем, не надо.

Но надо произвести обследование. Бургшталлер щупает у Фиалы пульс. Пульс старого вояки, если верить стрелке часов, очень ускоренный. Поэтому, мрачно взглянув на источник помех, молодой врач решает исполнить свой долг и сует под мышку Фиале градусник.

Ожидая результата, он задает пациенту неприятные вопросы, которые своей проницательностью и профессионализмом должны вызвать у собравшегося в комнате незанятого персонала признание и уважение. Фиала отвечает громко и четко, с той твердой решимостью, которая с некоторых пор охватила все его существо.

Наконец Бургшталлер смотрит градусник под лампой. Его лицо сразу становится по-детски любопытным.

– Мужчина! У вас ведь температура тридцать девять и три десятых градуса!

Только теперь, собственно, начинается наш рассказ о смерти. Но мы не посмели бы вести читателя в сей мрачный холодный мир, если б это происшествие не имело некоего особенного свойства.

V

Фиала коснулся застеленной белым покрывалом койки в наполненной спертым воздухом палате клиники, и вот тогда все тяжкие недуги его плоти словно вырвались на свободу. А было их немало. Вероятно, вытащила их наружу койка – этот хрупкий лакированный металлический предмет, не та кровать, в которой отдыхают, спят, грезят, любят, а некое остроумное приспособление, нарочно созданное для болезней. Удивительно, что человек, испытывая такие