Арейн нагнулась, подобрала письмо и хмыкнула, прочитав.

– Они хоть выдадут его тело для погребения? – спросила Лиша.

Арейн плотнее запахнула шаль, подошла к окну и вперила взгляд в пасмурное зимнее небо.

– Я думаю, что скоро из Красии пришлют эмиссара. Если потребуют денег, мы заплатим, сколько бы это ни стоило.

– Они не хотят денег, – сказала Лиша. – Они хотят войны.

Арейн повернулась и посмотрела ей в глаза:

– Если так, мы дадим им и это. Опять же – сколько бы это ни стоило.

Красийский эмиссар прибыл через две недели – дама в сопровождении двух даль’шарумов. Дворцовая стража отобрала у них оружие и отнеслась к ним с откровенной враждебностью, но красийцы излучали несносную, присущую их народу самоуверенность и без оружия и держались среди врагов не менее заносчиво, чем у себя в крепости.

Лиша взирала на них из королевской ложи – ряда кресел, стоявших за тронным возвышением. В высоких окнах тронного зала виднелось садившееся солнце. Зал освещался тускло, и такими же выглядели чопорные ауры гостей – Лиша рассматривала их сквозь меченые очки.

С нею находились мать-герцогиня, Уонда и принцесса Лорейн Милнская. У Мелни так и не начались месячные, и Арейн запретила ей приходить.

Лиша увидела милнскую принцессу впервые после того, как пришло сообщение о победе красийцев. Лорейн, как и мать-герцогиня, заранее узнала об атаке. При наступлении конницы лорд Самент ехал бок о бок с Тамосом, и с тех пор о нем не было вестей.

Лорейн укрылась в своем надежно охранявшемся посольстве. Горные Копья патрулировали стены и подступы, пока не узнали о прибытии эмиссара. Лорейн, казалось, постарела за эти дни. Кругов вокруг глаз не скрывали даже краска и пудра, но взгляд был тяжел и решителен.

Райнбек и его братья гневно взирали со своего возвышения, однако красийцев это не трогало. Дама храбро прошел вперед, шарумы несли позади большой лакированный ларец.

Стражи заступили дама дорогу на полпути к трону, и тот отвесил неглубокий поклон.

– Я дама Горджа. Я несу послание от моего господина и говорю от его лица.

Он развернул внушительный пергаментный свиток и стал читать:

– «Приветствие Райнбеку Третьему, герцогу Энджирсскому, в год Эверама три тысячи семьсот восемьдесят четвертый. Я свидетельствую пред Эверамом, что ты предал Создателя и Его детей на Ала, совершив атаку в ночь священного Ущерба, когда все люди – братья. За это по закону Эведжана ты должен умереть».

По залу разлетелся гневный гомон, но дама Горджа, не обращая на него внимания, продолжил:

– «Но милость Эверама безгранична, и Его божественное правосудие не должно распространяться на твой народ, с которым мы всегда искали только дружбы и братства. Уладь свои дела и убей себя, дабы искупить эту мерзость. В первый день весны твой преемник доставит мне твою голову, и ему будет дозволено коснуться лбом ковра у моих ног. Сделаешь это – и твой народ пощадят. Не сделаешь – и мы возложим ответственность на весь Энджирс и обрушим на всех вас безграничное правосудие Эверама. Я жду твоего ответа – Джайан асу Ахман ам’Джардир ам’Каджи, шарум ка Красии, повелитель Водоема Эверама, перворожденный сын и законный наследник Ахмана асу Хошкамина ам’Джардира ам’Каджи, известного также как Шар’Дама Ка, Избавитель».

Когда дама оторвал взгляд от пергамента, лицо Райнбека было ярко-красным.

– Ты ожидаешь, что я покончу с собой?

Дама Горджа поклонился:

– Если ты любишь свой народ и не хочешь, чтобы на него пало твое преступление. Но даже на юге известно, что герцог Райнбек жирен, продажен и бесплоден, – он хаффит, который не заслуживает трона. Мой господин полагает, что ты откажешься и возбудишь божественный гнев Эверама.

– Эверам здесь не властен, дама, – подал голос пастырь Петер.

Дама Горджа снова отвесил поклон:

– Прошу простить, твое высочество, но власть Эверама повсеместна.

У Райнбека был вид, как будто он подавился куриной костью, и его обрюзгшее лицо стало почти лиловым.

– Где тело моего брата? – вопросил он.

– Ах да, – отозвался дама Горджа и щелкнул пальцами.

Шарумы с лакированным ларцом направились к трону.

По мере приближения ларца Лише становилось все страшнее. Джансон и полдесятка «деревянных солдат» перехватили его на подступах к трону, и шарумы бесстрастно остановились, а первый министр заглянул внутрь.

– Ночь! – вскричал Джансон, в ужасе отвернувшись. Он выхватил из кармана платок и поднес ко рту, его вырвало.

– Принесите это сюда, – приказал Райнбек, и два стража подняли ларец к трону.

Петер и Микаэль поднялись с мест и подошли ближе, когда Райнбек откинул крышку.

Микаэль задохнулся, Петера стошнило. Он был не так расторопен, как Джансон, желчь залила его руку и девственно-чистое платье. Райнбек лишь холодно взглянул на содержимое и махнул рукой: унести.

– Уонда, я посмотрю, что в этом ларце, – сказала Арейн.

– Да, матушка, – ответила Уонда, задержала стражей и направила их в королевскую ложу.

К герцогине бросился Джансон:

– Ваша милость, я не советую…

Но Арейн, не слушая его, открыла ларец. Лиша быстро встала. Она уже догадалась, что внутри, но хотела увидеть сама. Кошмар, там оказавшийся, совпал с ее ожиданиями, и даже хуже.

В ларце стояли два больших запечатанных жбана из меченого стекла, наполненных чем-то похожим на верблюжью мочу. В одном плавала голова Тамоса, в другом – лорда Самента. Гениталии Тамоса были отсечены и засунуты в рот. Рот Самента набили навозом.

Лишу словно рассекло когтями демона, но она укрепила сердце и ничем не выдала боли. Во взгляде Лорейн гнева тоже было больше, нежели ужаса.

Того же нельзя было сказать об Арейн. Лиша редко видела, чтобы герцогиня проявляла хоть толику чувств, но это оказалось слишком даже для ее царственной ауры. Лиша увидела, как пал могучий дух герцогини, когда та с плачем прижала к себе жбан с головой Тамоса.

– Стража! – крикнул Райнбек. – В темницу этих пустынных крыс!

При этих словах аура дама Горджи изменилась и спесь преобразилась в победное торжество. Он надеялся на такой ответ. Даже к нему подстрекал.

Горджа низко поклонился трону:

– Благодарю, твоя светлость. Я собирался просто уйти, ибо в Эведжане написано, что эмиссар приравнивается к человеку в ночи, а потому неприкосновенен. Даже в вашей языческой культуре такие права гарантируются вестнику. Как ты догадываешься, и я не мог с честью ударить тебя. – Он улыбнулся. – Но коль скоро ты предпочел усугубить свое преступление, теперь у меня развязаны руки убить тебя самому.