община сестер милосердия, чтобы одной тебе не было жутко здесь, – положил Даше на плечо руку Пирогов.

– Какая же тут жуть? – удивилась Даша. – Да теперь и стрельбы стало мало совсем.

Она старалась говорить тихо, хотя и вполне внятно, но, видимо, и самый этот намеренно тихий девичий голос волновал безрукого француза.

– La soeur! – снова проговорил он, восторженно глядя только на нее, а не на этих вошедших.

Может быть, забыл он в эту минуту, что он в плену, что он тяжело ранен, лежит на госпитальной койке не в Марселе и даже не в Скутари, а в том самом Севастополе, который его изувечил. Он не обратил, казалось, никакого внимания и на этих вошедших в палату новых русских и между ними на приземистого человека с угловатым и плешивым, как у Сократа, черепом, – Пирогова. Для него как бы ясна была только одна истина: приходят и уходят, отгремев, войны, приходят и уходят со своими ланцетами врачи, женщина остается.

Пирогов же, наблюдая из-под нависших надбровных дуг внимательно и зорко за всем кругом и за французом так же, как и за Дашей, сказал, обращаясь к Сохраничеву:

– Да, пусть там как хотят и говорят что угодно всякие скептики и умники, а послать сюда сестер – это превосходная мысль!

IV

Когда Пирогов выходил из бывшего дома веселья, ставшего теперь домом стонов, крови, горячечного бреда, он обратил внимание на расположенный вблизи деревянный двухэтажный дом, к которому подходили солдаты с закрытыми носилками.

– Там что такое? Еще один перевязочный пункт? – спросил он Таубе.

– Нет, Николай Иванович, в этом доме уже никого не перевязывают, – непроницаемо улыбнулся Таубе. – Это есть не более как морг.

– Мертвецкая! Вот как! И потом отсюда куда же? На Северную, через бухту?

– О да, да… Тела отпеваются тут накоротке, – тут есть как бы часовня… Потом их нагружают, на баркас и отправляют для погребения. Это есть бывший дворец императрицы Екатерины, а перед самой высадкой союзников тут его светлость имел свою резиденцию!

И Таубе развел рукою, как бы удивляясь сам прихотливой судьбе этого еще не так и старого дома, и добавил:

– А под отделение этого, то есть первого перевязочного пункта, мы заняли недалеко отсюда один дом – купца Гущина… Купец Гущин из Севастополя выехал, так что дом его освободился…

– Сколько же можно поместить раненых в доме Гущина? – полюбопытствовал Сохраничев, человек хотя и молодой еще, но осанистый, широкий, обстоятельный.

– Там… если потеснее, чем здесь, то, пожалуй, сто двадцать, даже все полтораста… да здесь двести, итого, скажем так, триста пятьдесят…

– Не мало ли все-таки? – спросил Пирогов.

– Пока, на зимний, так сказать, сезон, мы думаем обойтись, – не без важности ответил Таубе, как будто это зависело всецело от него: захочет обойтись – обойдется. – Что же до Корабельной стороны, то там, в морских казармах, второй перевязочный пункт гораздо больше, даже в несколько раз больше: там рассчитано на полторы тысячи человек… Завтра вы могли бы, я так думаю, познакомиться и с этим пунктом.

– Вы полагаете, что сегодня уж поздно? – несколько недовольно спросил Пирогов.

Таубе посмотрел на солнце, на него и неторопливо принялся доставать свои часы, говоря между тем:

– Я думаю, что это займет порядочно времени, а между тем мы имеем сейчас…

Они еще стояли на широкой мраморной лестнице, когда к ним подошла раскрасневшаяся от быстрой ходьбы девушка лет семнадцати на вид и, заметив между ними дородного и державшегося хозяином Таубе, протянула ему какой-то пакет, серый, казенного вида, спрашивая при этом и его и как бы всех прочих на лестнице:

– Ведь это здесь, мне сказали, помещается первый перевязочный пункт?

– Вы что, к раненому офицеру? – спросил ее Пирогов, разглядывая ее синюю бархатную шляпу с блондами и свежее лицо.

– Нет, я сюда, чтобы… – Девушка замялась, стараясь найти слово, которое заменило бы слово «служить», наконец, закончила: – Чтобы помогать…

– Кому помогать? И чем именно помогать? – недоуменно спросил Пирогов.

В это время Таубе, успевший уже вскрыть пакет и пробежать бумажку, обратился к нему с едва уловимой усмешкой в голосе:

– Чтобы понять это, Николай Иванович, надо ознакомиться с сопровождением, гласящим вот что: «Допускается распоряжением начальника гарнизона города Севастополя… к уходу за ранеными и больными воинами на первом перевязочном пункте дочь капитана 2-го ранга в отставке Варвара Зарубина с нижеписанного числа ноября месяца тысяча восемьсот пятьдесят четвертого года…» – и прочее… Подписал генерал-лейтенант Моллер.

– Та-ак! – протянул Пирогов, улыбаясь благожелательно. – Это значит – на ловца и зверь бежит! А вы где же учились, барышня, уходу за ранеными?

Варя Зарубина только теперь поняла, что самое важное лицо из всех стоявших перед нею на лестнице был именно этот вот в поношенной солдатской шинели, на котором не было никаких погонов.

– Я скоро научусь, – тихо проговорила она, глядя на Пирогова почти умоляюще, но он отозвался с отеческой ноткой в голосе:

– Только бы самой не заболеть, а научиться, конечно, можно… Сестры милосердия должны скоро приехать сюда, проситесь к ним в общину, авось примут… Да и здесь, – кивнул он на дверь собрания, – есть девица одна, Даша, золотая девица! Подите к ней, познакомьтесь… Она вас и бинтовать научит…

Но, вспомнив, как поморщился он сам и подтянул губу к носу, когда вошел в зал, в котором разместилось до ста коек с ранеными, Пирогов добавил:

– Впрочем, если вы не вынесете здешней обстановки и через пять минут сбежите к себе домой, мы вас осуждать за это не будем, так и быть.

Варя поглядела на него, на Таубе и на других и ответила на это с тою самонадеянностью, которая так свойственна юности:

– Нет, я вынесу! Я непременно вынесу все!

– Ну вот и прекрасно, – улыбнулся ее горячности Пирогов. – А мы пойдем в таком случае в дом купца Гущина.

Глава четвертая

Молодежь

I

За несколько дней до этого Витя Зарубин пришел на батарею лейтенанта Жерве, вспомнив, что лейтенант этот был сослуживцем его отца, батарея же, которой он командовал, находилась рядом с Корниловским бастионом, как теперь, по приказу самого царя, стал называться Малахов курган.

Место, где был поражен ядром адмирал Корнилов, имело для Вити притягательную силу и само по себе. Кроме того, он надеялся, что Жерве, часто и задолго до Синопского боя бывавший у них в доме, а его знавший еще мальчиком и называвший совсем попросту «ты, Витюк», не попросит его уйти с батареи.

От одного пленного английского офицера пошел слух, будто Корнилова, разъезжавшего 5 октября по бастионам, заметили с ближайших батарей