Другие же, наоборот, отзывались о Меншикове, как о великом стратеге, который обдумывает в тишине и тайне план полного сокрушения союзников.

– Так что, вы думаете, что судьба Севастополя вверена именно тому самому, кому надо? – без всякой иронии спрашивал этих Пирогов.

– Всенепременно! – решительно отвечали ему.

– Короче, судьба Севастополя – это и есть сам Меншиков? – пытался уточнить Пирогов.

– Если хотите, это буквально так и есть, – быстро соглашались с ним.

И вот теперь Пирогов с пристальным, свойственным ему как врачу вниманием смотрел несколько исподлобья на эту «судьбу Севастополя», сидевшую в желтом замасленном спереди халате на дрянненькой узенькой койке не более как в двух шагах от него и взирающую на него не менее наблюдательными глазами.

– Так вы ко мне от ее высочества… непосредственно? – тихо, но как-то скрипуче спросил после длительной паузы Меншиков.

– Именно, ваша светлость, от ее высочества получил я тоже определенные предписания и суммы для поддержания раненых, но командирован по высочайшему повелению в ваше личное распоряжение, – постарался сказать точным канцелярским языком Пирогов, – и вот мои сопроводительные бумаги.

Тут он вынул из бокового кармана пакет с бумагами и, приподнявшись, протянул Меншикову.

Светлейший неторопливо вытащил из футляра очки в золотой оправе и погрузился в чтение бумаг, а Пирогова благодаря его впечатлительности почему-то сразу ударило в пот от тихонького со скрипом голоса главнокомандующего, которому был он с этой минуты подчинен, и от всего его вида.

«Что же это такое? Прострация?» – испуганно думал он, пока Меншиков перебирал и просматривал его бумаги.

Но вот светлейший отложил их в сторону и снял очки.

– Нам хорошие лекаря нужны, очень нужны-с, – заговорил он. – Большой у нас недокомплект лекарей… Да и какие имеются – плохи-с, хи-хи-хи…

Это хихиканье показалось таким неуместным Пирогову, что он покосился на топившуюся печку, в которой трещали сырые дрова, и сказал:

– Очень у вас жарко, ваша светлость!

– Жарко, вы находите? – поднял седые пучки бровей Меншиков. – Хи-хи-хи… Это потому, что вы еще молодой человек-с!.. Вот доживете до моих лет, и вы будете греться у печки. Годы-с! – Он покачал головой и добавил не в тон: – Как изволили доехать?

– О-о! – оживился мгновенно Пирогов. – Это была не поездка, а буквально путешествие, ваша светлость! Путешествовал по океану грязи!

– По стихии-с, открытой именно у нас в Польше Наполеоном, – слегка улыбнулся Меншиков. – C’est lui qui a trouve un cinquieme element en Pologne – la boue[49].

– Я пришел, ваша светлость, к печальной мысли, что наши дороги от Курска и дальше на юг, а особенно в Крыму, являются просто препятствием на пути к месту назначения! – с чувством сказал Пи-рогов.

– Да-с, наши дороги осенью – они непроезжи, хи-хи-хи… За это мы должны поднести благодарственный адрес Клейнмихелю… Это он – министр путей сообщения – оставил нас без дорог.

– Конечно, с медицинской точки зрения в наших дорогах можно усмотреть нечто положительное: они, несомненно, полезны для пищеварения, особенно для страдающих атонией кишечника. Езда по ним – это превосходная гимнастика для всех брюшных внутренностей… А в Константинограде нам пришлось самим выводить лошадей из конюшни и запрягать, и мы уехали оттуда, даже не заплатив прогонов… Причина тому – полное отсутствие людей на станции… Мелькнул было, правда, в почтенном отдалении некто с перевязанной щекой, но тут же испуганно исчез… Проезжающие бьют их, конечно, смертным боем, но, по-видимому, иначе нельзя: не изобьешь хозяина станции – не поедешь!

– Хи-хи-хи, – скрипуче отозвался Меншиков, и, чтобы заглушить в себе почти испуг какой-то от этого светлейшего хихиканья, Пирогов продолжал с одушевлением:

– Но что делается на дорогах в Крыму, положительно неописуемо! От Бахчисарая до Севастополя пришлось тащиться ровно двое суток!.. Кстати, в Бахчисарае я встретил полковника Шеншина, командированного вами, ваша светлость…

– А-а! – несколько оживился Меншиков. – Так вы его встретили?

– Да, и мы вместе с ним осматривали госпиталь в Бахчисарае.

– И что же? Как вы нашли его?

Пирогов несколько помедлил с ответом. Он старался найти такой строй выражений, который был бы не слишком резок, и начал как бы описательно:

– Два казарменных домика – домами их назвать нельзя, ваша светлость, – но в них помещаются триста шестьдесят раненых и больных… Нары… промежутков между лежащими никаких нет: плотная стена… Грязь… Вонь, хоть топор вешай! Порядка совершенно никакого: рядом с такими, у которых раны чистые, лежат гангренозные… Температура до двадцати градусов, но окна везде закрыты, воздух снаружи в этот ад не способен проникнуть… Шеншин все время держал платок около носа…

– Да-с, да-с… Но ведь двадцать четвертого числа было еще хуже… Столько было раненых, что мы не знали даже, куда их девать и что с ними вообще делать…

«Как так не знали?! – хотелось почти крикнуть Пирогову. – За кого же принимаете вы солдат, что вы их бросаете, как собак, чуть только они ранены? И как же могут они биться при таких условиях, если убеждены, что вы их не считаете за людей?»

Но он сказал не то, что думал:

– Вот приезжают в самом скором времени сюда еще четверо врачей, командированных великой княгиней, и с ними человек тридцать сестер милосердия…

При упоминании о сестрах милосердия гримаса исказила лицо Меншикова, и он двумя пальцами почесал левое надбровье.

– А будет ли толк от них, от этих сестер? – сказал он с усилием. – Как бы не сделать после еще третьего, сифилитического, отделения в госпитале?

– Не знаю, ваша светлость, – сдерживаясь изо всех сил, постарался спокойнее ответить Пирогов. – Мысль учреждения, очевидно, хороша, и там, в Петербурге, сестры уже были на практике в госпитале… Остается посмотреть, как удастся применить их труд здесь, в Крыму…

– Да, правда, есть и у нас тут какая-то Дарья… Говорят, что даже перевязывала раненых на Алме… Вообще помогала… За что получила и медаль даже… – Он скептически махнул рукой и добавил: – А что, вы уже приютились?

– Мне, ваша светлость, отвели здесь, на Северной стороне, на батарее, квартиру куда лучше вашей, – не без умысла с презрением оглянул обиталище главнокомандующего Пирогов.

– Хи-хи-хи… – отозвался Меншиков. – Да вот как видите – в лачужке живу…

И он поправил сбившийся набок кожаный валик дивана, служивший ему подушкой, вытащил из-под него кучу каких-то писем и взял очки.

Пирогов понял, что надобно уходить, и поднялся.

– Как ваше здоровье, ваша светлость? – спросил он больше из вежливости, чем из участия к нему лично.

– Да что вам сказать? К моим обычным недугам, кажется, желает прибавиться еще один – наполеоновский, – улыбаясь непроницаемо и подхихикнув, ответил Меншиков.

– Насморк, что ли?

– Нет… Задержка мочи… Один раз уже было… Если повторится,